Дмитрий Володихин - Царь Гильгамеш
Бал-Гаммаст:
— Но почему? — и, выпалив, сейчас же спохватывается: прозвучало так по-мальчишески!
— Я был его учителем… То есть… я старался быть небесполезным учителем для Балле. Ярость… конечно же, способна затмить ясное разумение. Даже Бал-Адэн Великий, гневаясь, мог совершить деяния, о которых потом сожалел. Никто не защищен от угнетающей власти гнева… поэтому… прошу вас! простите меня и моего ученика, позабывшего давние уроки. Балле… позволишь ли ты мне напомнить…
— Давай же!
— …напомнить о предназначении великого города Баб-Аллона?
Бал-Гаммаст угрюмо махнул рукой, мол, да, напоминай, к чему так тянуть?
— Как и все лучшее в Царстве, Баб-Аллон ровно наполовину плод человеческого труда, а в остальном — дар Господа. Равный дар для всех, кто пожелает здесь жить. И для коренного народа алларуадцев, и для вольнолюбивых людей Полдневного края, и для дерзких кочевников, и для искусных мастеров из Элама, и для неутомимых суммэрк, и для любого диковинного народа, если его люди захотят поискать счастья в столице Царства…
Сан Лагэн закашлялся. Он кашлял долго, по-старчески некрасиво, тряс белой клочковатой бородой, всхлипывал, прикрывал рот морщинистой ладонью… Но никто не осмелился его перебить.
— Да, Балле… извини меня… Так вот… кто бы к нам ни пришел, ему даровано право спокойно жить тут, искать занятие по душе, заводить семью. Ему не следует идти против Творца и Храма, нарушать царские законы, причинять убытки и неудобства соседям… в остальном же он волен. Понравится лепить горшки — хорошо. Захочет службы копья — ему не закрыта дорога. Пожелает стать шарт — и это не запрещено. Даже самому чудаковатому и ленивому человеку здесь найдется дело во славу Творца и на пользу государю… Балле… за право жить в Баб-Аллоне никто не требует учтивости, единомыслия и единоверия. Без них в Царстве невозможно обрести власть… да… это так… но жить на земле царей разрешено и без них. Так за что… Балле… ты изгоняешь певунью? Она неучтива и верует не как мы… но ничем не нарушила закон, не возносила хулу ни на Храм, ни на Творца, никому не принесла убытка… Это особенный город… Балле… мы все здесь обязаны Богу милосердием. Нам всем следует верить, любить и прощать. Больше… чем где бы то ни было еще. К чему множить напрасную боль? Мир и без того неласков…
Сан Лагэн говорил медленно. Одышка то и дело заставляла его прерываться. В последние месяцы он одряхлел и словно бы уменьшился, ссохся. Только легкость маленького тела позволяла ослабевшим ногам первосвященника исправно таскать своего хозяина, поднимать его плоть на высоких дворцовых лестницах, не отказывать ему на долгих богослужениях… Все это так. Но сегодня в его голосе слышалось эхо тех далеких дней, когда Царство было молодым раем на земле, небо касалось верхушек холмов, роса наполняла траву радугами, хлеб сам просился в руки; в ту пору мало кто осмеливался грозить Баб-Аллону оружием, а тот, кто все-таки осмелился, потом долго жалел… Вроде бы что изменилось, что ушло? Аи нет, на всем лежит печать оскудения. Как будто хватает и радости, и красоты, и достатка. Хватает… да. Хватает в обрез того, чему раньше не вели счета. Зато страх умножился, а с ним — печаль и слабость. Как странно Сан Лагэн, отсчитывавший последние глотки усталой мэ, источал юность рая. Князь Смерть и князь Рождение во всем сиянии своей непобедимой мощи встали у него за спиной, напоминая о том, чего никто из присутствующих не знал и не видел, но каждый чудесным образом вспомнил.
Воистину, рассматривая таблицу с назначенным сроком, люди приближаются к тайне собственного начала…
Первосвященник был прав. Большая ошибка — со зла уронить то, во что веришь абсолютно, то, что является частью тебя самого. Бал-Гаммаста переполняла досада. Но перед стариком ему нетрудно было смириться. Вокруг Творца обвивалась воля молодого государя. Даже отец значил меньше… Обрушить стержень — значит пасть вместе с ним. Невозможно. Юный царь молча опустился на колени и прижался лбом к пальцам Сан Лагэна, так, словно это были пальцы его небесного отца.
…В первый миг Бал-Гаммасту показалось, будто перед его глазами сверкнул клинок. Нет. Не свет. Звук. Короткий громкий смешок, на полпути между кашлем и чихом.
Бал-Гаммаст вскочил стремительнее зверя, поднятого охотниками с потаенной лежки. Повернулся. Ну, кто? И встретился взглядом с певуньей. Не более двух ударов сердца он видел, как ворочается нечто хаотичное, пятнистое и очень недоброе в глубине ее глаз. Два маленьких злых зверя поселились по обе стороны от изящной девичьей переносицы… Шаг стоял перед певуньей на коленях и терся щекой о ее бедро, улыбаясь наподобие слабоумного в бодром настроении. Лусипа плавными движениями поглаживала шевелюру слуга, ловкими пальчиками заплетала волосы в колечки… Только что не завязывала узелки.
Несомненно, это Шаг издал смешок, и каждый на сидящих в комнате знал — кто. Но все молчали. Творец ведает, какие у кого были на то причины… Молчали все. Лусипа даже не пыталась сделать вид, будто сейчас она выговорит слуге за его дерзость или тем более накажет его.
Вдруг сестрица Аннатум прыснула в кулак, точь-в-точь как девчонка. И тогда молодой царь почувствовал облегчение. Волна клокочущего гнева неотвратимо поднималась в нем. Он уже не мог ни задержать ее, ни справиться с ней. Дальше надо всеми его словами и действиями волен только Бог…
— Ты! — заорал Бал-Гаммаст на певунью. — Вон отсюда!
Лусипа не двинулась с места и лишь скосила глаза в сторону царицы.
— Не слышала? Убирайся! Немедленно! Шевелись!
Раздался медовый голос Той, что во дворце:
— Это недостойно, Бал-Гаммаст. Я хочу, чтобы ты извинился.
— Да, Балле, выходит как-то нехорошо… шумно… — Это Апасуд.
— Госпожа моя и мать! Отец мертв. И все государи нашего рода мертвы. Им не защитить себя от… от… от такого! Почему я оберегаю нашу честь, а ты… потакаешь… этим!
Сладчайший мед:
— Сейчас же, Балле.
— Нет. — Сейчас же, мой мальчик.
— Нет!
— Мне не хочется настаивать, но тебе придется это сделать.
— Я государь баб-аллонский, и я не желаю их видеть!
Мелко захихикала Аннитум:
— О, мой великолепный братец! Ты так на них… на нее смотришь… Хочешь побить или… Или? Если желаешь подраться, могу предложить тебе, скажем… себя.
Эти слова начисто выбрали последний запас остойчивости. Молодой царь ответил не задумываясь:
— Дура! Да я убью тебя.
Щеки Аннитум окрасились багровым румянцем. Не давая сестре ответить, Бал-Гаммаст бросил царице:
— Нет! Нет, мама. По-твоему не выйдет!
