Иван Дроздов - Морской дьявол
В этом самом месте поток его красноречия прервали две грузинки. Они без стука вошли к ним и на больших серебряных подносах принесли жареное мясо, холодную осетрину, миногу, холодец, овощи, пряности, грибы, моченые ягоды — бруснику, морошку… Это на одном подносе. На другом фрукты — яблоки, виноград, большой с тыкву ананас — и всего так много, будто за столом сидела футбольная команда.
— Есть будем! Да?.. А твою кашу клади подальше. Голод придет, тогда кашу дашь. Да?.. Кто едет в Молдавию и на Украину? Ты поедешь — да? Где машины возьмешь? А шоферы, гараж, а шакалы таможенные?.. Ты знаешь, кому и сколько дать?.. И как давать? — думаешь просто?.. Не будь у вас Гурама — что бы ели вы? Не будь Гурама, видел бы ты арбуз, дыню? Чем почки промывать?.. Я осенью ем арбуз, и зимой, и весной. Хочешь есть арбуз — ходи ко мне в подвал. Два этажа в подвале — бочки вина, много фруктов: фейхоа, ананас, виноград. У тебя есть свежий виноград зимой?.. Ты директор, но ты будешь есть кашу. Это что — жизнь вы построили в своей России? Грузин все построил: и бочку с вином, и сухой абрикос, и персик, и жареный орех в меде, а что построили вы, русские? Большую ракету, самолет и пшенную кашу без масла. И нет зарплаты даже у тебя, директора, а я не директор, а с каждого арбуза имею десять рублей. Ты делал самолеты, знаешь много чисел — сосчитай, что значит десять рублей с каждого арбуза. А кто даст девять, поедет домой, в Грузию, и будет там сосать лапу. А?.. Какое число получилось в твоем уме?..
— Тридцать миллионов рублей, а если перевести на доллар — чуть больше миллиона.
— Миллион! Один только банановый король петербургский имеет больше меня. Так сколько я могу купить квартир и дач у вас в городе? А я не год и не два катаю арбуз, а десять лет. И сколько я купил квартир, и сколько еще куплю! И вашу дачу куплю, потому что никто другой ее купить не может. И зарплату вам выдавать не будут. Теперь уже никогда, потому что деньги русских ушли в другие карманы. Карман такой, как на небе черная дыра. В кармане том нет дна, туда провалится и ваш газ, и нефть, и все леса, и рыба, а потом провалитесь и вы сами.
Гурам сверкнул черно–красными глазами и засмеялся. Смеялся он тоже по–своему, беззвучно, а лишь подрагивал огромным животом и круглыми плечами. Он всей массой тела навис над столом, махнул рукой, приглашая Барсова угощаться яствами своего двухэтажного подвала.
Барсов спокойно заговорил:
— Народ наш затемнен и одурачен и мало чего смыслит в сложившейся обстановке. Его может постигнуть судьба американских белых: их сейчас теснят негры, китайцы и всякие мексикано; такие же процессы идут в Германии, Франции и даже в Англии. Но вот что бы вам не мешало знать: укоренись завтра в нашем городе негры и китайцы — вам они дадут такого пинка, что вы по шпалам будете бежать до своего Тбилиси, а, прибежав туда, увидите, что и ваши дома и квартиры заняли турки, талибы, чеченцы. Защитить–то вас некому будет. Вы и жили до сих пор, и жирели, и на машинах раскатывали только потому, что за вами широкая спина русских. Деньги вы считать научились, а вот исторический интерес свой постигнуть не можете.
В этот момент дверь растворилась, — опять без стука, — и в комнату один за другим входили мужики, женщины и ребята. Они тащили арбузы и складывали их в углу у двери. Скоро они натаскали целую гору и удалились так же без слов, как и вошли.
Гурам не слушал соседа. Широким жестом обвел принесенные дары.
— Презент с Кавказа. Для Елены Ивановны, и для Вари, и для Маши, и для друга твоего веселого человека Тимофея. Давно я их не видел.
Проговорив эти слова, Гурам затих, и только слышалось глухое и упорное движение его челюстей и зубов, и натужное дыхание, и напряжение всего тела, входившего во вкус занятия, которое было для Гурама смыслом и интересом всей жизни.
Тихий и золотой осенний день клонился к концу, Барсов обошел усадьбу, заглянул в баню, сарай и времянку. Еще недавно все тут имело смысл и хранило тепло его рук, теперь же он без интереса осматривал инструменты, верстак, сработанный по его чертежам, маленький токарный станочек, электрическое точило. Двадцать лет он обустраивал мастерскую, обставлял мебелью времянку, которая была и спальней, и кабинетом, и местом, где он уединялся с друзьями. Теперь все отошло, отлетело, стало чужим и ненужным. Дачу он продаст хотя бы еще и потому, что его окружили кавказцы — шумные, наглые торговцы, с которыми не о чем говорить, и больно видеть, как они сживают с насиженных мест бывших соседей, как улицы и усадьбы заполняются крикливой детворой, а в воздухе, словно вороний грай, без умолку раздаются смех, плач и крики.
Сумрак ночи еще не успел сгуститься над садом, а Барсов закрылся на все замки и лег на диване в кабинете. У него было два кабинета: летний на втором этаже и зимний внизу. Нынче он устроился в нижнем, хотел было почитать, но сон быстро его увел в состояние покоя и блаженства. И, кажется, сразу же в каком–то бесплотном дымчатом мареве стали возникать видения незнакомых лиц, тени фигур неизвестно какого происхождения. Они махали ему крыльями–руками, звали, кричали, но голосов он не слышал.
Но вот явственно различилось: «Вон он… вон — лежит на диване».
И уж совсем громко — точно над ухом: «Кидай!.. Кидай!..»
И будто кто коснулся головы: «Вставай!..»
Открыл глаза. И в тот же миг окно треснуло, в лицо ударили осколки стекла. Возле дивана упал камень. А вслед за ним на подушку прилетело что–то шипящее и свистящее. Оно горело и рассыпало искры. Барсов схватил горящий предмет, обжег руку. Мелькнула мысль: «Сейчас взорвется!» И выбросил шашку с горящим хвостом в разбитое окно. Раздался взрыв. Горячей волной Барсова отбросило к двери, он ударился головой и потерял сознание. А когда очнулся, в комнате горел свет, двери открыты и всюду сновали люди, о чем–то говорили. Среди них выделялась медвежья фигура Гурама. Он резко, настойчиво повторял:
— Причем тут кавказцы? Зря говоришь, начальник! Мой сосед — директор завода, у него много врагов.
Подошел врач. Сказал:
— Положите его на диван.
Стал щупать пульс, измерять давление.
— В больницу.
— Нет! — приподнялся на подушке Барсов. — В больницу не поеду. Болит голова, но это пройдет.
Над ним склонился начальник местной милиции. Барсов его знал. Сказал ему:
— Иван Николаевич! Дайте мне шофера, пусть отвезет домой. Я сейчас поднимусь, пройдусь по комнате.
Встал и прошел к двери и обратно. Голова гудела, но на ногах держался.
Сестра смочила ватку йодом, стала протирать на лице раны.
— Две небольших ссадины. Слава Богу — легко отделались.
За письменным столом сидел старший лейтенант, и перед ним лежала раскрытая тетрадь.
