Жильбер Синуэ - Порфира и олива
Ныне от всего этого и следа не осталось, и он в глубине сердца злился на тех, кого считал ответственными за надлом их отношений: на Ипполита, Карвилия и прочих. Внезапно он решил отправиться на кухню. Ему требовалось прояснить это дело.
Помещение выглядело опустошенным, будто здесь пронесся ураган. Люди толклись здесь так беспорядочно, что и самих богов могли бы с толку сбить. В сторонке, в углу, он приметил Карвилия, который занимался тем, что потрошил выращенного в их собственном саду поросенка, вытаскивая его потроха через глотку.
— У меня к тебе разговор.
— Не время. Позже.
Снедаемый нетерпением, Калликст схватил его за руку:
— Нет, сейчас!
Карвилий на мгновение прервал свое занятие.
— Изволь оставить меня в покое! Что на тебя нашло?
— Я хочу знать... Что творится с Флавией? Она от меня бегает, как от чумы. В чем дело?
— Не кажется ли тебе, что спросить об этом надо скорее у нее самой?
— А я тебя спрашиваю, и вот почему... Я бы не удивился, если бы ты сказал, что это вы отныне запретили ей общаться с язычником, каковым я теперь стал в ее глазах.
— Чепуха! — возмутился Карвилий. — Мы запрещаем нашим братьям посещать ипподром, Колизей и театральные зрелища, потому что от них может произойти порча нравов. Но что мешает христианину общаться с язычниками? К тому же как это было бы возможно? Ведь мы живем бок о бок с вами.
Физиономия у повара была самая чистосердечная.
— Тем не менее, она избегает меня. И ты, без сомнения, должен знать почему. Она проводит с вами больше времени, чем со мной. А надобно тебе заметить, что так было не всегда.
Карвилий резко дернул плечом:
— Ладно. Ты хочешь знать? Так открыл бы глаза пошире: несчастная девочка влюблена в тебя до безумия. Она сохнет, угасает день ото дня из-за того, что ты делишь ложе с этой распутницей Маллией!
— Флавия? Влюбилась в меня? Но это же...
Он хотел продолжить, но вовремя заметил, что поварята и служанки навострили уши и пялятся на них с игривым видом. Карвилий невозмутимо вернулся к работе. Понизив голос, Калликст сказал:
— Не хочу выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. Мы еще потолкуем об этом позже.
И стал в молчании наблюдать за действиями повара. Карвилий, ни слова не ответив, взял пригоршню фиников, очищенных от косточек, и отправил их поросенку в брюхо.
— Неужели все, что я вижу здесь на столе, так же закончит свой век в пузе этой бедной скотины?
Продолжая хранить молчание, старик запихал туда же остальную начинку: колбаски, дроздов, печеные луковицы, устриц, мухоловок и увенчал все это колбасным фаршем и пучком трав всевозможных сортов.
— С ума можно сойти... И чем же ты завершишь этот волшебный ритуал?
С видимым ожесточением Карвилий пробурчал:
— Зашью разрез, обжарю, сделаю на шкуре надрезы, пропитаю мясо острым соусом — гарумом, подмешав к нему немного белого вина, масла и меда. Надеюсь, этот поросенок причинит вам с Маллией такое несварение желудка, какого вы в жизни не видали...
— Но это же полная бессмыслица! Что мы сделали, чтобы пробудить подобную ярость?
— Строго говоря, я бы не осуждал эту грымзу, она — раба своих вожделений. Но ты-то! Удовольствие, которое ты получаешь, теряя себя промеж ног этой бабы, и мучения, которые по твоей вине терпит бедняжка Флавия, — все это не заслуживает ни малейшего снисхождения.
— Ты в самом деле считаешь, что у меня был выбор?
— О, я знаю, — пробурчал старик, скроив преувеличенно сочувственную мину. — Знаю. Ты, конечно, не более чем невинная жертва кошмарного насилия. И мне остается лишь восхищаться твоей самоотверженностью и небывалой стойкостью твоего духа. Будь тверд, Калликст, претерпевай...
Глава XVIII
Коммод, избавленный от своих сандалий, в небрежной позе растянулся на ложе, левым локтем опершись на подушку, а подбородком — на сжатый кулак.
Со своими полуопущенными веками, с бородой, посыпанной золотой пудрой, и сочными губами он являл собой воплощение декаданса, который можно было бы назвать утонченным. Простертый на почетном месте между хозяином дома и своей наложницей, он с растущим интересом наблюдал за движениями танцовщиц. Дочери так называемой Каменистой Аравии, страны сабеев, легендарного набатейского края, они были прекрасны со своей коричневой кожей и черными, как смоль, волосами, в маммалиях, едва прикрывающих груди, с бедрами, которые охватывали длинные хлопковые юбки до лодыжек с разрезом.
Четыре музыканта, усевшись по-турецки на циновке в дальнем конце залы, где лежаки пирующих были расставлены покоем, дули в свои инструменты, щипали и колотили их, извлекая упоительные и вместе с тем варварские мелодии. Шесть танцовщиц кружились, двигаясь в свободном пространстве между возлежащими сотрапезниками, звеня браслетами на запястьях и щиколотках, а рубины, укрепленные во впадинках их пупков, то и дело посверкивали, ловя своими гранями свет александрийских ламп.
Гибкие в бедрах, они выделывали в воздухе замысловатые арабески. Порой, когда музыка нарастала, их нагие животы начинали вращаться с такой быстротой, что разрез на юбке приоткрывался, становились видны трепещущие ноги. Когда же ритм, наконец, прервался, танцовщицы опустились на пол, словно огромные срезанные цветы, а присутствующие в искреннем порыве разразились рукоплесканиями.
— Клянусь Изидой! — воскликнул Коммод. — Впервые вижу, чтобы танцовщицы творили такие чудеса посредством своего пуза. Мои поздравления, дорогой Карпофор!
— Цезарь, ты слишком великодушен ко мне, — порозовев от удовольствия, отвечал всадник.
Молодая женщина, возлежавшая рядом с собеседниками, издала короткий смешок:
— Похвала вполне заслужена, господин Карпофор. Чтобы удивить нашего Цезаря, требуется проявить поистине недюжинную фантазию.
— И главное, показать ему что-нибудь такое, чего не умеет моя дорогая Марсия, — с лукавой усмешкой вставил император.
Свойственным ей порывистым движением Марсия откинула назад соскользнувшую ей на плечо волну черных волос:
— В самом деле, Цезарь, это было нечто такое, чего я еще не умею... Господин Карпофор, — она обернулась хозяину дома, — ты соблаговолишь позволить твоим танцовщицам обучить меня их искусству?
Оба сотрапезника одновременно просияли. Коммод закричал:
— Видишь теперь, Карпофор, за что я так ее люблю? Как говаривал мой отец, что такое красота без очарования? Самая совершенная статуя, если скульптор не вложил в нее частицу своей души, стоит не больше, чем кусок холодного мрамора.
Молодой император порывисто склонился к своей спутнице и прильнул губами к ее надушенному амброй плечу у основания тонко вылепленной шеи.
