Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
С одной стороны, было огромное войско, с другой — громадный город. Город без войска, ибо мало кто отважился бы назвать этим именем неполные восемь тысяч вооруженных его защитников. Дело неслыханное: люди, населявшие город, не обороняли его. Не пребывали, однако, и в бездействии — возбужденные толпы то носились от квартала к кварталу, то вновь устремлялись к храмам. Защищался, в сущности, сам город — гигантским, словно горная цепь, каменным поясом своих укреплений, защищался без помощи жителей — немногие воины лишь помогали древней громаде отбрасывать врага. Бились, правда, отчаянно, но только подсобляли стенам, имея каждый против себя по двадцать осман.
На четвертый день обстрела стены начали рушиться; но только внешние, трехъярусные. За ними сплошной скалой высился внутренний, четырехъярусный обвод. Но были и в этом поясе слабые места — обветшалые, пострадавшие от времени и непогоды участки, которые не успели вовремя укрепить. Бреши еще не появлялись, но стены начинали крошиться. В городе, со всех сторон от резанном от мира, все сильнее чувствовалась нехватка припасов. Угроза голода все зримее нависала над осажденным Константинополем.
Когда в укреплениях города появились первые осыпи, турки усилили обстрел. И вот на одной из батарей взметнулось к небу большое облако дыма, послышался гулкий взрыв, полетели во все стороны тела пушкарей. Это взорвалась первая из перегревшихся кулеврин. Полчаса спустя взлетела на воздух вторая, через четверть часа — третья. Султан, испугавшись за главную свою силу, приказал остановить огонь.
До следующего утра наряд осман безмолвствовал. В городе воскресла надежда. Но на заре пушки загрохотали снова. Вскоре стало известно: венгр Убран придумал после выстрела заливать в их жерла оливковое масло. Тысячи кувшинов драгоценной смазки стали поступать в турецкий лагерь из Галаты, от услужливой генуэзской общины. Предсказание Орхана начало сбываться.
Стены города, однако, продолжали держаться. И Мухаммед погнал своих рабов на приступ. Но многие гибли в необъятных рвах. Обороняющиеся били осман из камнеметов, арбалетов, пищалей, пронзали стрелами из луков, поражали дротиками. На головы нападающих лили кипяток и горячую смолу. Где удавалось приставить лестницы, их отталкивали, сбрасывая наземь вместе с гроздями воинов. Местами под стенами вспыхивали нестерпимо яркие столбы пламени, в которых корчились еще живые тела, — это наступающих жгли греческим огнем.
Османы повели подкопы. Но мины, заложенные в них, не взрывались. На воздух взлетел лишь один, — не добравшись, однако, до стены; это была взорвана под ним. мина во встречном подкопе, подведенном германцем Иоганном и его людьми.
К городу, под рев осман, двинулись гигантские, выше стен, осадные башни на тяжелых колесах. Их бревенчатые остовы покрывала броня из толстых дубовых досок, а поверх нее — тройной, поливаемый водою слой из крепких бычьих шкур. Подвижные вежи были набиты аскерами, готовыми броситься на стены с их верхних площадок, по перекидным мосткам. Но греческий огонь, не боявшийся воды, превращал могучие башни в факелы, одну за другой.
То тут, то там в линии осаждающих внезапно начиналось замешательство. Это совершали, увидев с высоты слабое место в турецких порядках, смелые вылазки ратники царя Константина. Защитники налетали на осман, рубили зазевавшихся аскеров, уводили их в полон. Султан бесновался, бил тяжелым жезлом по бритым головам своих воинов. В осаде прошло полмесяца, а желанная победа все еще не была видна. Мухаммед, пав духом, начал уже думать об отходе.
Они пришли к базилею, утомлённому боем, ночью — патриарх Иоаким, знатнейшие патриции уже несуществующей империи. Изложили доводы слабых: помощи ждать неоткуда. Деспоты Фома и Дмитрий, продолжая меж собой враждовать, не двинут против турка ни единого отряда. Папа только рад несчастьям ромеев. Латинские же властители уверовали, что агаряне, даже овладев Константинополем, не смогут его удержать, так что они, нагрянув в свой черед, заберут его совсем уж легко. Значит, нового крестового похода с Запада тоже нечего ждать.
— Мы могли победить без помощи крестоносцев, — устало сказал базилей Константин.
— Каким образом, сын мой кесарь? — елейно промолвил патриарх.
— Если бы вы, богомольцы наши, отдали на набор войска свои сокровища, ныне обреченные достаться Мухаммеду. — Голос базилея окреп и возвысился. — Если бы подняли свою паству на защиту города, а не на погромы и смуту. Если не натравливали бы ее на франков, явившихся нам помочь.
— Святые отцы хранят чистоту веры нашей, государь, — вмещался один из сановников. — Сокровища же церкви — не для мирских дел.
— Сокровища государства тоже недоступны для его защиты, — гневно возразил император. — Вы, Мануил Игарис, — Константин ткнул пальцем в говорившего, — и вы, Неофит Родосский, я спрашиваю вас! Где золото, отпущенное казной на укрепление константинопольских стен? Куда вы дели его? Молчите?
— Нет, мы не будем молчать, государь, — зловеще окрысился Неофит. — Пугаете! Меня, каждый день глядящего в лицо смерти! Пугаете, вместо того чтобы устрашиться гибели, ждущей скоро и вас!
— Уходите все! Покуда я, еще император Рума, не кликнул палачей!
Орхан узнал об этом разговоре от Джованни Лонго, за занавесью слышавшего все из соседнего покоя.
На следующий день османы приступили к городу со свежими силами. Пока пушки продолжали греметь, завязалась отчаянная борьба у константинопольских рвов. Турки, падая под стрелами и пулями обороняющихся, старались забросать рвы землей и камнями, бревнами и бочками, заполняли собственными телами. Ночью, однако, по тайным ходам, защитники выносили все это за город; изуродованные трупы осман составили немалую долю добытого балласта. На следующие сутки повторялось то же самое. Пока не случилось дело, придавшее событиям более решительный оборот.
Вход с моря в гавань Константинополя был закрыт невиданной величины железкой цепью, протянутой через пролив. Вдоль нее по очереди плавали, сторожа греческие суда — восемь больших талей, двадцать средних и около сорока малых. Снаружи стоял флот Мухаммеда — полторы сотни судов всех размеров. Но только восемнадцать в его армаде можно было назвать боевыми галеями, прочие суда представляли в большинстве большие лодки без палубы, перегруженные пушками и воинами, да торговые шнявы. Оба флота, не затевая большой драки, обычно держались по обе стороны стены. Но в то утро[68] со стороны моря, в рядах османских судов, началась небывалая суета. Треки подумали вначале, что противник решился напасть. Вскоре, однако, выяснилась иная причина странного движения.
В тот ранний час к Босфору подошли четыре генуэзских и один византийский боевой корабль. Эскадра везла с острова Хиос хлеб и другие припасы, оружие и порох для осажденного города и с ходу атаковала бросившихся наперерез врагов. Ударили аркебузы и пушки, зазвенели тетивы арбалетов и луков, раздались воинственные кличи сражающихся. Вначале можно было подумать, что десятки турецких посудин, устремившись со всех сторон, попросту смяли дерзкие галеи с Хиоса, словно бумажные кораблики. Но время шло, а волнение не успокаивалось. И все увидели, что битва продолжается, продвигаясь все ближе к железной цепи, загораживавшей пролив.
Из бухты, со стен и башен города вдоль Босфора за нежданным морским сражением наблюдали десятки тысяч жителей Константинополя. С низкого берега за стенами, за правым крылом армии султана за ним следили османы и сам Мухаммед. Султан вихрем подскакал на горячем аргамаке к самой воде и глядел, беснуясь от ярости, размахивая тяжелым жезлом, кусая в кровь тонкие губы.
Турецкие суда десятками окружали со всех сторон корабли христиан, пытаясь подойти вплотную, чтобы янычары и азарпы[69] могли перепрыгнуть на вражеские палубы. Но четыре галеи, ведомые опытными кормчими, отбивались и упорно шли к гавани, топя встречные посудины одну за другой. Стрелы в них летели так густо, что упавшие в море покрыли волны, словно сплошной колышущийся настил. «Стало невозможно опускать весла в воду», — напишет позднее один из сражавшихся, генуэзец. Но если стрелы, пули и ядра, мало бывавших в морских битвах осман шли больше мимо цели, камнеметы и пушки христианских галей били точно. Раз за разом турецкие корабли целиком вспыхивали, пораженные греческим огнем.
Бой неумолимо приближался к берегу, где в бессильной ярости смотрели на него тысячи осман, где в бешенстве метался грозный падишах. Вскоре сражающихся, казалось, стало возможно достать стрелой. И Мухаммед, терзая жеребца шпорами, бросил его в море, словно вода должна была расступиться пред гневом царя, заставил поплыть к судам. Но конные янычары кинулись за ним в волны, схватили под уздцы черного аргамака и, избиваемые взбесившимся султаном, втащили скакуна и всадника обратно, на твердую землю.
