Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич
- Впрочем, до короля далеко, до Бога высоко, так что он, Ганс Андерссон, побудет здесь и за того и за другого. Если помощь Господня потребуется – то вот, Ганс посмотрел на монаха, склонившегося над умирающими солдатами, - есть этот доминиканец, отец Мартин. Он и помолиться за всех нас!
Тем более, что наместник Приботнии скептически относился к вновь избранному королем Швеции Густаву Эрикссону из рода Ваза. Избрать-то избрали, но Густав еще не коронован, а потому может приравниваться лишь к регенту. Андерссон был сторонником клана Тоттов, ибо состоял с ними в дальнем родстве, через них он одно время находился в союзе с кланом Стуре, когда требовалось посадить на трон Карла VIII, но датчане свергли его, после Стуре сами захватили власть и лишние соперники – Тотты, им были не нужны. Так Андерссон оказался здесь в Приботнии, где постоянно происходили стычки с русскими рыбаками, претендовавшими на рыбные промыслы в этих водах. Снова судьба забросила его в это край, где служил когда-то его отец и с которым он ходил морским походом против московитов. Наместник, наконец, спустился с крыльца, подошел к пленным, и нахмурив брови, грозно взглянул на них:
- Московиты? – спросил, чуть склонив голову вправо.
- Да, ваша милость! – вынырнул откуда-то начальник береговой стражи. Был он лет на двадцать помоложе и ростом гораздо ниже своего господина, весь приземистый и коренастый, да и вооружение не отличалось такой изысканностью. Его угрюмое лицо изредка озарялось злобной усмешкой.
- Сколько вы потеряли моих людей, а Кнутссон?
Начальник стражи смутился, гримаса злобы исказила его лицо, но наместник ждал ответа:
- Четверых… - выдавил из себя, отвернувшись в сторону и посмотрев на тела своих солдат, что лежали неподвижно на траве, - … и еще пятеро ранены. – Добавил, нехотя.
- Значит, девять! – подытожил Андерссон, медленно покачивая головой. – Неплохо, друг мой. Два десятка безоружных рыбаков оказывают достойное сопротивление твоим солдатам, и убивают девятерых из них. – добавил ехидно, бросив острый взгляд на начальника стражи. Тот молчал, разглядывая окованные сталью носки сапог. Потом встрепенулся, стал оправдываться.
- Пятерых, ваша милость… - но оборвал себя на полуслове, заметив подходившего к ним монаха. Отец Мартин был худощавый человек, с изможденным лицом, длинным прямым носом, впалыми и бледными щеками, но у него были такие острые серые глаза, что, казалось, он мог просверлить собеседника насквозь, при этом в них светился ум живой и незаурядный, придававший глазам почти сверхъестественный блеск. Кнутссон, как и большинство его солдат побаивались этого католика, призванного ревностно стоять на защите чистоты веры от всяческих ересей, но более всего ненавидящего распутство, азартные игры и пьянство, то есть те пороки, что наиболее близки были солдатам.
- Что скажете про раненых, отец Мартин? – не слушая начальника стражи, обратился наместник к доминиканцу.
- Te Deum laudamus, я успел, и они отошли или отходят уже в мир иной, успев услышать последние напутствия нашей святой церкви. – Монах накинул на голову свой капюшон, так что из-под коричневой материи торчал лишь кончик его острого носа.
- Н-да… - наместник еще раз покачал головой.
- Ваша милость… - осторожно кашлянул начальник стражи, стараясь привлечь его внимание.
- Ну? – после долгого раздумия, грозно сверкнув глазами, наконец, повернулся к нему Андерссон, - постарайся мне все объяснить, и может, я сочту, что твой рассказ заслуживает снисхождения для тебя и твоих людей.
- Вот этот! – начальник стражи, со злобной гримасой, исказившей его лицо, ткнул пальцем на стоящего впереди рыбака, обезображенного страшным ударом меча. – Он один убил двух или трех наших солдат голыми руками.
- Голыми руками? – переспросил наместник, с любопытством походя ближе к пленному. Начальник стражи засеменил вслед за господином, а монах остался на месте, внимательно вглядываясь в пленных.
Андерссон встал напротив раненого рыбака, к груди которого по-прежнему прижимался мальчишка. Наместник с удовольствие рассматривал фигуру пленного, отмечая ее стать.
- Отличный воин! – подумал про себя.
- Он голыми руками хватал за горло и сдавливал так, что стальной ожерелок панциря не выдерживал, и кровь хлестала у людей из глаз, из носа, изо рта. Так он задушил двоих или троих, пока я не ударил его своим обоюдоострым мечом. – торопливо рассказывал начальник стражи.
- Мы не нарушали ни границ, ни законов ловли, господин! – вдруг отчетливо произнес по-шведски раненый, гневно сверкнув единственным открытым глазом. – Они напали на нас ночью и подло.
Наместник был искренне удивлен, услышав шведскую речь:
- Кто ты? – он ткнул в грудь рыбака стальной перчаткой. – И откуда знаешь наш язык?
- Зовут меня Степан Иванов сын Бадигин. Купец двинский. Я испокон веку веду свой промысел и здесь в Каянии, в Варангере, по реке Патсоеки, в Инари и в Люнгене, что напротив Сандвика. Далее не заходим, ибо тамошние земли короля датского. А языки и ваш, и немецкий, ведомы мне через купцов иноземных, с коими честный торг имею. Да и бывал не раз в Тромсе вашем. – Помор говорил с трудом – рана тяжелая была – но твердо, уверенно в своей правоте.
- Тромсе не наш, а датский! И все ты врешь, пес! – Наместник вплотную подошел к рыбаку, так что солдаты были вынуждены отвести свои копья, настороженно посматривая на остальных пленных. Веревки веревками, да мало ли… - Никогда ваших промыслов не было здесь!
- Не лайся, господин, попусту! – купец смело взгляда не отводил, хоть и одним лишь оком видеть мог. – Почитай, ведомо тебе, как тремя десятками лет до сей поры, вся Каяния присягнула в верности великому князю московскому Ивану Васильевичу. Аль крестоцелование ныне не в чести у свейских немцев? – насмешливо произнес Бадигин.
- Крест целовал другой король. – рыцарь опешил слегка от точности упрека, прозвучавшего в словах пленного. – И договор у вас был с датчанами, с Хансом I, а ныне здесь владения шведские.
- Про то, что вы разодрались промеж собой, нам ведомо, только договоры при чем? – пожал плечами купец, насколько это позволяли стянутые за спиной руки.
- При том, что это теперь наши владения, и мы определяем кто вы! Я определяю! – возвысил голос наместник. – И вижу, что предо мной стоят лазутчики московитские, удел которых ныне смерть!
- Твоя воля, господин, - пленный не опускал голову, - только помни, что велика Русь, и не согласиться она с тобою. А ну как вновь придут сюда люди царя московского? Что тогда говорить им будешь?
Наместник резко повернулся, хотел было отдать приказ, но вдруг промедлил и снова посмотрел на бесстрашного купца:
- Тридцать лет тому назад не ходил ли ты сам в поход?
- Было дело! – Кивнул пленный. – С князьями Ушатыми Петром да Иваном славно били флот свейский у Немецкого становища на Кузове. Три бусы взяли!
- Значит, уже встречались… - тихо молвил наместник, окончательно покинув пленных, и направился к стоящему в отдалении монаху. Начальник стражи по-прежнему семенил рядом, стараясь не попадаться на глаза грозному властелину, но в тоже время не упустить ни слова.
- Как будем судить их? – спросил наместник доминиканца. – Светским судом или церковным?
- Они не язычники и не еретики! – отрезал монах. – При чем здесь церковный суд?
- Разве для вас, ваше преподобие, московиты не язычники и не еретики? Разве Святой престол не объявил их таковыми? – насмешливо произнес наместник.
- Они схизматики! У них на груди висят кресты! – глухо произнес из-под капюшона отец Мартин.
- В чем разница? Главное, они не католики! – Отец Мартин резко откинул капюшон и его пронзительный взгляд впился в наместника, а в голосе зазвучали новые ноты, напоминавшие звон металла:
- Ересь есть откровенное отвержение христианства. Когда люди начали оставлять идолопоклонство, по его очевидной нелепости, и приходить к познанию и исповеданию Искупителя; когда все усилия диавола поддержать между людьми идолопоклонство остались тщетными; тогда он изобрел ереси, и посредством ереси, сохраняя для держащихся ее имя и некоторую наружность христиан, не только отнял у них христианство, но и заменил его богохульством. А они, вы посмотрите, - монах указал своей тощей дланью на толпу пленных, заставив невольно обернуться и наместника - они стоят и молятся! Я не вижу никакого богохульства.
