Татьяна Морозова - Колесница белого бога
За лето Мишка и позабыл о том инциденте. Но не забыли остальные.
Сейчас, в последние дни августа, все обернулось серьезнее некуда. У отчима был крутой и злопамятный характер, в этом мальчишка убедился…
– А ты знаешь, что название столицы Судана – Хартум переводится с арабского как «хобот слона»? – вновь оживился Василий Петрович.
Паренек взглянул на офицера и отметил, что фляжка, вновь появившаяся в его руках, теперь уже выглядела совсем отощавшей.
– Какое мне до этого дело? – огрызнулся парень.
За иллюминатором стояла непроглядная темень, города «выключились». А дома осталась любимая собака Лизка – единственное существо, с которым у Мишки было полное взаимопонимание. Из-за этого взаимопонимания мать с отчимом запретили Лизке вход в дом, ей приходилось довольствоваться верандой…
Парень прикрыл глаза и представил, как Лизка кидается ему на шею. Нет… на грудь, конечно… Поднимаясь на задние, дрожащие от нетерпения, лапы, лижет ему лицо, смотрит в глаза своими преданными глазами настоящей беспородной дворняги… А потом цепляет за рукав или подол куртки и тянет играть. Они любили играть с мячом… Лизка, Лизка! Если бы только тебя можно было взять с собой! Но Мишка не понял даже, как он оказался в этом громадном самолете, в чреве которого, кроме людей в военной форме, находилась крупная техника и какие-то грузы, которые российское правительство передавало в дар Судану…
– Непонятно, – вслух проговорил свою мысль подросток.
– Чего непонятного? Вот долетишь, поживешь, увидишь… Увидишь! – проговорил еще раз офицер, бултыхая у уха опустевшую фляжку. – Засосет тебя жизнь в Судане, как пылесос. Или хобот слона.
Глава 2
Рассвет в Африке похож на взрывную, торжественную, как рождение ребенка, симфонию. Он приходит тихо, с угасающим светом звезд. Сначала наступает точка окончательного безмолвия, потому что ночь тоже похожа на музыку. По мере того как бледнеет небо, со всех сторон поднимаются, растут звуки жизни. Шорох песка, змей и варанов, проснувшийся ветер, треск насекомых, крики животных и возгласы птиц смешиваются сначала до одури и вдруг начинают греметь в унисон, будто ликующие колокола.
Это длится недолго, какой-то миг. А потом все растворяется в свете окончательно поднявшегося солнца.
Но каждый, кто становится свидетелем рождения нового дня в Африке, испытывает ошеломляющее чувство родства со всем сущим. Несколько минут рассвета в Сахаре следует встречать стоя, как при исполнении национального гимна…
Дэвид стремился сюда ради африканских рассветов.
Надвигался вечер. Ночлег должен был застать его посреди пустыни. Дэвид Томпсон, археолог, придерживаясь хорошей скорости, передвигался на арендованном джипе, каждую секунду опасаясь застрять в мягком песке. Сюда, на северо-запад Судана, нередко заходят движущиеся дюны Ливийской пустыни. Чуть зазеваешься за рулем – и тебе грозит верная смерть: никогда не знаешь, какой высоты бархан встретится на пути, а лететь с отвеса – в этом приятного мало.
Дэвид не выглядел, как «рельефные» парни американских боевиков, но пустыня за пятнадцать лет приучила его ко всяким неожиданностям. Он был худ и высок, с лицом, темным то ли с рождения, то ли от загара. Как только в его родной Калифорнии наступала зима, он садился в самолет и летел в какую-нибудь африканскую столицу, чтобы оттуда на зафрахтованном транспорте передвигаться в заранее намеченных направлениях. Так Дэвид на протяжении многих лет умудрялся избегать зимы, он уже забыл, как выглядит снег. Впрочем, хороший снег отличается от хорошего песка лишь цветом, не более.
В свои тридцать пять Дэвид усвоил в Африке одно: здесь нужно забыть про часы. Время и собственный возраст на Черном континенте замирают тем вернее, чем глубже к его сердцевине пробирается путник.
Месяцы вынужденного «кабинетного» пребывания на родине с годами казались Дэвиду все более долгими, он отчетливо фиксировал каждый час, каждую минуту калифорнийской жизни. Но ничего не поделаешь – нужно было зарабатывать деньги. У Дэвида неплохо выходило с беллетристикой. «Африканские» очерки сделали ему имя и приносили достаточный доход.
Он любил Африку. Месяцы, проведенные тут, летели незаметно. На берегах капризного Нила или Красного моря, с его четко выделяющимся на спутниковых снимках, будто человеческим, хребтом, в сухих пустынях, похожих из космоса на пронизанную кровеносной системой живую ткань, время сначала с трудом впускало чужака в свое плотное пространство, а впустив, заставляло поверить в бесконечность. День сливался с днем, а вместе они становились частью вечности.
В Африке Дэвид ощущал себя частью вечности.
Он пробирался к горному массиву, где сходятся границы трех государств – Ливии, Египта и Судана. Хотелось увидеть своими глазами наскальные шедевры, сохранившиеся вопреки тысячелетиям.
Когда-то один натуралист, выполнявший в этом районе задание итальянского военного Географического института, сумел очень точно перенести на кальку сотни наскальных росписей. Несколько месяцев назад, роясь в архивах Национальной библиотеки, Дэвид увидел репродукции этих плоскостных одноцветных рисунков без чередования теней. На них, как на слайдах, запечатлелись подробности первобытного быта. Домашние животные, быки и коровы, козы и антилопы соседствовали с высокими, мускулистыми, широкоплечими мужчинами. Мужчины пренебрегали одеждой, зато были все как один вооружены луками, а в их волосах воинственно торчали перья страуса.
Художник был щедр: его рука изобразила хижины скотоводов. В шалашах проглядывались предметы домашнего обихода, корзины и сосуды из обожженной глины. Не обошел вниманием художник и прекрасную половину человечества: нарисовал женщину, которая держит за руку ребенка. Ее бедра прикрывала лишь крохотная плетеная юбочка, зато шею и грудь украшали многочисленные подвески, бусы и ожерелья. Должно быть, женщина была красива от мочек ушей до щиколоток ног… Чем-то она напоминала мать Дэвида. Мать умерла, когда ему исполнилось десять лет. Для отца ее смерть стала непоправимой трагедией…
Перед этим своим последним отъездом он, как всегда, навестил отца, Алекса Томпсона, давнего клиента частной психиатрической клиники. Расходы по содержанию тянули значительную долю бюджета Дэвида. Но другого выхода не было. Отец давно и безнадежно болел, так утверждали медики. Диагноз: маниакально-депрессивный синдром. Страшное дело…
– Куда это ты опять едешь? – спросил тогда Алекс, вонзив в сына свои пронзительные, ясные голубые глаза.
Дэвид на свиданиях постоянно испытывал сомнения в диагнозе медиков. Ну не может человек с таким ясным взором быть сумасшедшим…
