Елена Арсеньева - Русские куртизанки
И тем не менее жизнь в столице он вел самую рассеянную. Слухи о его светских и закулисных похождениях росли и множились. Якобы он рвался заменить танцорке Истоминой убитого любовника и любовника сосланного — об этом тоже говорили напропалую. Поэтому кое-кто из бывших приятелей Грибоедова сторонился, находя в связи с Дунечкой нечто кровожадное и даже, воля ваша, отдающее некрофильством. Впрочем, связь эта скрывалась очень тщательно, а потом и вовсе сошла на нет. Грибоедов подумывал об отъезде, всем друзьям об этом рассказывал, однако тем не менее, когда Мазарович, поверенный России в делах Персии, предложил ему ехать с ним в качестве секретаря посольства, Грибоедов долго отказывался от этого назначения. И все же делать было нечего, пришлось согласиться. Он покинул Петербург, полный самых приятных и в то же время самых мрачных воспоминаний, и в октябре был уже в Тифлисе. И вот тут-то настигла его одна ревнивая дама по имени Немезида! Лишь взойдя на ступени гостиницы, он столкнулся с Якубовичем и немедленно был вызван на дуэль, которая не могла состояться в прошлом году, хотя о договоренности помнили оба.
Николай Николаевич Муравьев, секундант Якубовича, записал в дневнике: «Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок, как должно, Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня позвали тогда, когда уже положено было драться, следовательно, Якубович сам знает, обижена ли его честь…
Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу должно было тогда стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию».
Якубович намеревался разделаться с Грибоедовым, которого по-прежнему считал главным виновником интриги. К тому же до него не могли не дойти из Петербурга слухи о том, что «этот писака» продолжает волочиться за Дунечкой Истоминой, которую Якубович, с одной стороны, от ответственности готов был освободить (женский пол на то и создан, чтобы мужчины творили всяческие глупости), а с другой — считал одной из самых кровавых дамочек, каких он только знал, и в частных письмах называл ее не иначе, как танцующей Беллоной.[8]
Словом, с точки зрения Якубовича, — была необходима еще одна дуэль за танцорку Истомину и в память Шереметева. Причем речь шла о смертельной дуэли. Якубович вначале просил Муравьева и другого офицера — Унгерна — быть просто свидетелями поединка, оказать при надобности помощь раненому, но не участвовать в качестве секундантов, чтобы избежать кары. Он собирался стреляться с Грибоедовым без секундантов — в нарушение кодекса, но в соответствии с существующей традицией. Первым местом поединка выбрали квартиру поручика Талызина, где остановился Якубович, что предполагало минимальное расстояние между барьерами…
Но потом условия дуэли были изменены под давлением секунданта Грибоедова, его сослуживца-дипломата Амбургера.
Пока секунданты совещались, «Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я разнял их и, выведя Якубовича, сделал ему предложение о примирении; но он и слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказал Якубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. „А я так обижен вами; почему же вы не хотите оставить сего дела?“ — „Я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском“. — „Вы поносили меня везде“. — „Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное“. — „Если так, так г.г. секунданты пущай решат дело“.
Так описывал это Муравьев.
«Я предлагал, — продолжал он, — драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого (то есть смертельные условия), но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате… 23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу… Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они постояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова, но пуля попала ему в кисть левой руки. Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру, но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел на свою руку, — однако крови не было.
В самое время поединка я страдал за Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью: вид его был мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего выстрела ожидал верной смерти, сложа руки».
После ранения у Грибоедова свело мизинец, и это увечье через одиннадцать лет помогло узнать его труп в груде прочих, изрубленных чернью, напавшей на русское посольство в Тегеране.
Но все эти кровавые события происходили уже совсем далеко от Петербурга и нимало не волновали Дунечку Истомину. Ее красота, очарование, ее танец и, главное, ее доступность, ее обнаженные, фривольно задираемые ножки продолжали волновать мужчин, и она легко находила себе покровителей в самых высоких сферах. Изменилось лишь одно: теперь никто не брал ее к себе жить, мужчины предпочитали короткие встречи с прелестницей. Впрочем, она не бедствовала, и если больше никто не признавался ей в любви, никто не твердил, что в ней одной его жизнь… как твердил некогда несчастный Василий Шереметев… — ну что же, ей не слишком-то нужны были дифирамбы, она предпочитала бриллианты!
