Наталья Павлищева - Ледовое побоище
Постепенно снова вошла в роль заводного болванчика, бодрого, неунывающего, жизнерадостного… И только я знала, как же это тяжело…
Заканчивалось лето, уже полетели по ветру первые тонкие паутинки, стало прохладно ночами, птицы слетывались перед дальней дорогой… Все готовилось к зиме, и мы тоже.
Я издали осторожно наблюдала, как Вятич пытается колоть дрова. Для начала он убедился, что Федька сидит смирно на своем месте и под топор не полезет. Для этого малышу поручено сторожить какую-то курицу, чтобы ни с места, была именно там, куда поставили. Привязанная за лапу курица отчаянно кудахтала, словно ее уже ощипывали для супа, эти вопли страшно мешали, но Федор держал веревку цепко, внимательно следя за действиями отца.
Вятич пристроил на большую колоду полено, примерился топором, занес его и… я-то видела, что полено перевернулось, а он нет. Колун прочно засел в колоде, а полено скатилось на ногу самому Вятичу. В другое время я бы расхохоталась, а сейчас чуть не заплакала. Слепой Вятич еще не привык действовать без зрения и не скоро привыкнет. Горло перехватило от отчаянья и боли. Я ничем не могла ему помочь, и жалеть тоже нельзя. Он мужик, он привык быть впереди, быть защитником, быть самым сильным и умелым. А теперь приходится во всем полагаться на куда более слабую жену.
Будь мы в Новгороде, таких проблем не возникало бы, там дрова накололи бы холопы, за Федькой приглядели сенные девки. Но Вятич упорно не желал возвращаться, и я не понимала почему.
Чтобы он не врезал топором и себе, пришлось выйти из укрытия.
– Эй, мужички, я вам ягодок принесла.
Федька в обнимку с курицей только завопил:
– Мама!
Вятич обернулся, видно, прикидывая, видела ли я его старания.
– Малина в этом году была отменная, а вот черники немного.
– Это почему?
– А ягоды либо черные, либо красные. Ничего, зато моей любимой бруснички много. Вятич, ты любишь моченую бруснику?
– Не знаю.
– Давайте, я вам ягодки дам. Федька, оставь в покое курицу, она никуда не денется, иди сюда. Подставляйте ладошки, а еще лучше ротики. А ну, кто первый?
Я бодрилась, иначе нельзя. Но мне было неимоверно тяжело – вода, дрова, весь дом и Федька с Вятичем в придачу.
Вечером я попыталась вытащить топор из колоды, но силища у моего мужа была в руках немалая, тот засел намертво. Нашла топорик поменьше и наколола немного дров, но делать это на самом краю колоды неудобно, а просить Вятича, чтобы вытащил колун, не хотелось. У меня страшно болели руки и ноги, ныла спина и неимоверно хотелось спать, а оставалось еще столько дел, что возиться с дровами и топором не стала, решив, что завтра разберусь.
Думать о том, что дрова нужны не только сейчас, но и на зиму, причем во много большем количестве, не хотелось вовсе. Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления. Просить о помощи в веси не у кого, мы забрались в неимоверную глушь.
Я уже набрала полешек в руки и развернулась к дому, когда увидела вышедшего Вятича.
– Ты чего не спишь?
– Колун в колоде забыл.
– Да ладно, завтра вытащишь…
Он вытащил и вдруг присел на колоду:
– Настя, надолго тебя хватит?
– Ты о чем?
– Я идиот…
Я чуть не ляпнула, мол, какое верное замечание!
– …чему ты научилась за последнее время? Топить печь, доить козу, жить жизнью русской деревни… Почему ты не уйдешь?
Я даже опешила:
– Куда?
– Ну, в Новгород.
– Потому что ты не захотел туда возвращаться.
– Настя, живи своей жизнью.
Я примостилась на колоду рядышком:
– Вятич, что происходит?
И тут его впервые за много дней прорвало:
– Неужели ты не понимаешь, как тяжело быть обузой, знать, что все свалилось на тебя, а я бессилен помочь?! Да, я слепой, я не вижу, но я же понимаю, как тебе тяжело, тебе, выросшей в Москве!
На мгновение повисло молчание. Потом прорвало уже меня, но мой голос был совершенно спокоен:
– Все сказал? А теперь послушай. Если ты понимаешь, что мне тяжело, то почему бы не вернуться в Новгород или хотя бы в Псков? Я буду там, где ты, а потому делай выводы.
Он сидел прямой, напряженный. И мне вдруг стало невыносимо жалко такого сильного и мудрого человека, оказавшегося в положении зависимого и не желавшего это положение признавать. Я встала, взяла в ладони его лицо и вдруг тихо добавила:
– Дурак, ей-богу! Тебе от меня не отделаться, притащил когда-то сюда, теперь терпи. Пойдем в дом?
Он только кивнул, видно, не в силах вымолвить ни слова.
Но уйти нам не удалось, вернее, удалось, но не сразу, потому что от забора, едва державшегося на прогнивших столбах, раздался знакомый голос:
– Эй!
Я обомлела:
– Тишаня! Ты откуда здесь?
Во двор действительно входил наш давний приятель. За время нашего знакомства парень ничуть не уменьшился в размерах, он по‑прежнему вполне мог задеть притолоку лбом, имел полторы косые сажени в плечах, бычью шею и пудовые кулачищи. Только теперь он заматерел, став огромным мужиком.
– Я эта…
Я даже рассмеялась: Тишаня, как всегда, весьма велеречив, он и грабил меня примерно с такими же выражениями, когда мы встретились впервые.
– Я к вам эта…
– Проходи, эта!
– Чего?
– Иди в дом, говорю!
Вятич рассмеялся вместе с нами.
Конечно, приход Тишани разбудил Федора. Но сын не капризничал, он только молча разглядывал невиданную диковину – здоровенного дядьку, смущенно топтавшегося у двери.
– Ты чего встал? Вон рукомой, вон рукотер, мой руки, садись к столу. Голодный?
Могла бы не спрашивать, когда это Тишаня бывал сытым? Только в первые четверть часа, отвалившись от обильного стола у Анеи.
Пробасив: «Ага», он действительно пристроился с чугунком каши, наваренной на два дня, умял ее всю, добавил хлебца с молочком и, сытно крякнув, утер рот тыльной стороной ладони.
– Хороша каша…
– Это у нас Настя хозяйничает…
– Чего, сама, что ли?
– Больше некому, – развела я руками. – А ты куда идешь-то?
– Дык… сказал же: к вам эта…
Я подозрительно уточнила:
– А Илица?
Парень вздохнул:
– А ну ее.
– Поссорились, что ли?
– Ага. Бывает баба как баба, а бывает хуже черта в юбке!
И так проникновенно, с таким чувством это было сказано, что мы с Вятичем расхохотались.
Тишаня для меня был выходом из положения, обладающий огромной силищей, он просто не умел сидеть без дела. На следующий день все дрова были переколоты, воды наношено столько, что хватило бы на три бани, забор подправлен, колодец вычищен, а сам парень сидел рядом с Вятичем на солнышке и рассказывал о событиях в Новгороде.
Как муж продирался сквозь его «дык» и «эта», не знаю, но беседа текла рекой. Спать Тишаня предпочел пока на сеновале, где было старое сено. Оглядев наше немудреное хозяйство, он только покачал головой:
