Константин Паустовский - Бригантина, 69–70
Затем задушили девушку и положили ее рядом с ее господином. Сейчас мы знаем про нее то, чего не знал сам Ибн-Фадлан. Что она была мордовкой. Дело в том, что араб упоминает про ножные браслеты рабыни. Археологи установили, что из всех народов Восточной Европы такие браслеты носила только мордва.
«Потом подошел ближайший родственник мертвеца и зажег сложенное дерево под кораблем. И вот действительно, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились в золу, потом в мельчайший пепел».
Подул сильный ветер. Ибн-Фадлан задумчиво глядел на огонь, и стоявший рядом с ним рус сказал ему через переводчика: «Вы, арабы, глупы. Вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его в мгновенье ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай». Он не ответил. За все время путешествия впервые не вступил в диспут с язычником. Хотелось бы думать, что в этот миг ому пришла мысль об относительности всех вер. Но если это и так, то мы об этом никогда не узнаем.
«Потом они соорудили нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большую деревяшку белого тополя, написали на ней имя этого мужа и царя русов и удалились».
Тот, кто был в Москве, в Историческом музее, конечно, помнит картину Г. Семирадского «Похороны руса». Художник писал ее, руководствуясь лишь рассказом Ибн-Фадлана, когда еще мало кто ему верил.
А примерно в то же время, когда путешественник глядел на догорающий костер, далеко от Волги, на верхнем Днепре, близ Смоленска, умер знатный русский дружинник. Его обрядили в дорогие одежды и поместили в ладью, в которую положили его оружие и самые ценные вещи. И в нее же кинули туши коня, быка, собаки и петуха. Убили любимую рабыню покойного и положили ее рядом с ним. Затем зажгли костер и насыпали высокий курган.
В полном соответствии с русской летописью, где говорится: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и посемь творяху кладу велику, и возложахуть и на кладу мертвеца сожжаху».
Об этом Ибн-Фадлан, конечно, ничего знать не мог. Поэтому, когда тысячу лет спустя курган был раскопан археологами, они еще раз убедились в правдивости его рассказа, а сам рассказ помог им восстановить во всех деталях древнерусский погребальный обряд.
Пока Ибн-Фадлан путешествовал по стране булгар, узнавшие о посольстве халифа хазары не сидели сложа руки. Они решили показать Алмушу, что Багдад далеко, а они, хазары, близко, и для начала принялись за собственных мусульман, которых в их стране было немало. Царь хазар приказал, чтобы минарет в его столице был разрушен, казнил муэдзинов и сказал: «Если бы, право, я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной неразрушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть».
Алмуш намек понял. На помощь халифа, который даже не выполнил обещанного, полагаться не приходилось. Об этом он прямо и сказал Ибн-Фадлану. Пора было возвращаться. Тем более что «ночи удлинились, а дни сократились».
Подробностей обратного пути посольства мы не знаем — последние главы книги Ибн-Фадлана не сохранились. Известно лишь, что возвращались вновь через страну огузов и Хорезм, а оттуда ехали прямо на юг, через Каракумы в Иран. Грустное это было возвращение, и каждый гадал, что ждет его в Багдаде. Прибыли в него весной 923 года, через год и десять месяцев после начала путешествия.
Веселых вестей не привезли. Ничто из задуманного не удалось. Огузы ислама не приняли. Алмуш, изверившись в надеждах на помощь халифа, предпочел сохранить связи со Средней Азией и по-прежнему платить дань хазарам. Из планируемой коалиции против хазар ничего не получилось. Наоборот, они сами обернули оружие против мусульман.
Нужно было найти виновника неудачи. Без него халифы никогда обойтись не могли, так же как без внешних и внутренних врагов и стихийных бедствий. Иначе на кого свалить свою некомпетентность, бездарность, невежество.
Сусан вывернулся, с помощью покровителей свалив всю вину на Ибн-Фадлана. Во всем виноватым оказался секретарь посольства. Его официальному отчету не поверили.
Оставался последний шанс. Написать книгу, подробно описать все, «что он видел собственными глазами со времени своего выезда из Багдада и до того, как он возвратился в него». Пусть все увидят, кто прав, и кто виноват, и что он, Ахмед Ибн-Фадлан, сделал все, что мог.
Книгу он написал. Но все было напрасно. Придворные интересовались рыбой, а не книгой и ее незадачливым автором. Книгу забыли. На тысячу лет.
Михаил АЛЕКСАНДРОВ
Три кукри
Передо мной лежат три кукри — три изогнутых непальских кинжала. Их рукояти украшены львиными головами, а клинки так остры, что часто рассекают собственные ножны. Эти кинжалы не сувенирные подделки, а подлинное, нешуточное в умелых руках оружие, символ национальной славы Непала. Три кукри на моем столе не только предмет гордости коллекционера. Это память о трех поездках в удивительную, неповторимую страну, где тысячелетний храм считается не таким уж древним, а горная вершина высотой в семь с половиной километров не такой уж высокой.
* * *Впервые я приехал в Непал в самом конце 1963 года. Было прохладно, по индийским представлениям даже очень холодно, когда наш самолет — старая американская «дакота» — поднялся с небольшого делийского аэродрома Сафдарджанг и взял курс на восток. Через несколько часов ровная желтоватая равнина сменилась под крылом самолета темными предгорьями Гималаев. Потом впереди открылась панорама огромных снежных гор, а затем самолет нырнул и как-то очень поспешно приземлился посередине внезапно появившейся между гор долины. Через час я уже был в Катманду — столице гималайского государства.
Погружение в глубины экзотики требует такой же постепенности, как и спуск на дно океана. И остановка в Новом Дели с его изрядно модернизированной «восточностью» оказывается очень кстати. Без этой акклиматизации первая прогулка по Катманду оказалась бы слишком впечатляющей даже для человека, привычного к Востоку.
Древность непальская в отличие от европейской — лондонской, пражской, московской — не музейная, а живая. Неисчислимые храмы — буддистские, индуистские — не памятники старины, хотя многие из них, бесспорно, старше Тауэра или собора святого Петра. Для местного жителя они привычная деталь повседневной жизни. Кстати, сам местный житель, появись он на минутку даже в привыкшей ко всему Москве, вызвал бы всеобщее изумление. По Катманду вперемежку со стройными солдатами королевских войск и буддистскими монахами в оранжевых одеяниях разгуливают жители высокогорных районов страны в самых невообразимых костюмах. Чаще всего на них надеты дубленые полушубки из шкур — одежда, нелишняя ночью в непосредственной близости от гималайских снегов. Днем, когда пригревает солнце, они сбрасывают верхнюю часть полушубка, и у пояса образуются живописнейшие складки. В этих складках носят оружие, детей, съестные припасы, всякие бытовые мелочи и прочее.
