Михаил Шевердин - Перешагни бездну
— Он хочет заполучить настоящую дочь. Сеид Алимхан растерял в революцию своих потомков, а он, как все мангыты, чадолюбив,— заметил Мирза Джалал,— а нам надо,— он встал и подошел к окну,— нам надо вон туда.
И он движением головы показал на зеленое пятно садов и виноградников Пенджикента, расплеснувшееся за Зарафшаном по склонам красных гор по ту сторону долины. Домулла подошел и с восхищением смотрел на великолепный вид.
— А Моника действительно дочь эмира, — заметил он. — Но таких дочерей, я полагаю, у него наберется целый институт благородных девиц.
— Сеид Алимхан хочет, чтобы все считали Монику его дочерью.
— Что ж, вы правы. Нам надо туда и поскорее. — И домулла снова посмотрел на Пенджикент, казавшийся отсюда сказочным городом.
— Видно, наш Турабджан Рыболов замешкался, застрял на переправе. Комендант не подает и признаков жизни. Так, пожалуй, мы и провороним её высочество.
Его уже перестал интересовать живописный вид. Весь он напрягся, весь рвался вперед, к действию. Он круто повернулся к собеседнику и сказал:
— Седлать так седлать.
Но никто не пошел седлать. Мирза Джалал не двинулся с места и все так же задумчиво любовался горами. Хозяин михманханмы куда-то запропастился.
Вошел Шо Мансур и принес с собой все для дастархана и в таком изобилии, что угощения хватило бы и на двадцать гостей. Домулла застонал и схватился за голову, но хозяин извинился.
— Ваш слуга говорит, что вы проголодались и что силы ваши иссякли от лишений и дурной пищи в дороге.
— О боже! Ишикоч мне не слуга, но... он в своем репертуаре.
— Нельзя покинуть дом без плова. Обида! — настаивал Шо Мансур.— И куда вы спешите? Не отпущу. И лошади ваши еле на ногах стоят. И покормить их надо. И вы устали. Вы не можете переправиться через Зарафшан. После полудня вода прибывает. Воды уже по брюхо коню. А пока вы съедете вниз, и до седла дойдет. Нет, через Зарафшан переправляются утром. Тогда воды мало. Женщина пойдет вброд и даже вышивки на своих «лозими» не замочет.
Они действительно устали. Кони действительно вымотались... Да и переправа через ледяной Зарафшан просто была опаспой. А плов и все прочее в доме Шо Мансура готовили на славу.
И они остались.
— Пока наш «Боже правый» не придет, все равно ничего не решим, — заметил домулла.
Микаил-ага сам себя успокаивал, но досада на задержку все росла. Он нетерпеливо поглядывал на дверь и почти не слушал тихий спор, который вели хозяин и Мирза Джалал. Шо Мансур все надоедал:
— И что вам до той девушки? И взаправду она дочка эмира?
— Говорят.
— Что ж, у эмира сыновей нет?
— Нам неизвестно.
— Почему же у эмира нет сыновей?
— По заказу сына не сделаешь,— с несвойственной ему резкостью ответил Мирза Джалал,— даже если ты могущественный тиран, держащий в руках жизни миллионов душ.
Мирза Джалал Файзов явно сердился, а в гневе, говорят, он был несдержан. Домулла поспешил утихомирить страсти.
— А что вас, достопочтенный, так беспокоит девушка? — Вопрос относился к хозяину, и тот не замедлил ответить:
— Да мы просто... Да все же девица царской крови, благородного происхождения. Из династии мангытов, так сказать. Из белой кости.
— Удивительно, почтенный, сами вы из трудового рабочего племени, а пресмыкаетесь даже перед именами царей, шахов, эмиров? Что, ежели в свое время заменили бы, к примеру говоря, на бухарском троне эмира обезьяной? Народ бы и не заметил. А? И ничего бы не изменилось. Пользы от обезьяны столько же, а расходов на нее было бы поменьше.
— Но, — с испугом проговорил хозяин, — повелитель был и остается наместником аллаха.
— Намотай, дядюшка дорогой, на голову обезьяне чалму и...— захохотал вдруг Мирза Джалал. Хохотал он долго, закашлялся, лишь тогда смог продолжать: — Отличный бы правоверный шах получился. Обезьяна — она веселая. Незлобивая. А вот эмир — из царского рода, жестокого, коварного, злобного. От его поступков не очень-то развеселишься... На! Смотри!
Резким движением он скинул с плеч камзол и закатал на спине куннак. Даже видавший виды хозяин михманханы, а что уж говорить про домуллу, ужаснулись. Вся спина была покрыта рядами продолговатых, толщиной в большой палец, бугров. Сине-фиолетовые, они чередовались с ровно уложенными плетью палача белыми валиками омертвевшей кожи. От вида их муть поднималась к сердцу. Вся кожа, мускулы от основания шеи до поясницы представляли зрелище оголенного зарубцевавшегося мяса. И в первое мгновение до сознания не доходило, что все эти рубцы, ныне уже зажившие, не кровоточат, не саднят, не нарывают, не обжигают болью...
Прервал молчание сам Мирза Джалал. Он оправил куйнак, криво усмехнулся и проговорил:
— Жаль, свою спину не увидишь. Спины друзей я видел. Да, об аромате духов судят по запаху, не правда ли, достопочтенный дядюшка, а не по речам продавца. Ну, теперь вы убедились, что такое эмир из рода человеческого...
— М-да, оставить на память подобный букет розовых бутонов.
Воспоминания взволновали Мирза Джалала. Он резко поднялся и вышел в соседнюю комнату. Все помрачнели. Изувеченная, покрытая рубцами спина стояла перед глазами. Сидели, опустив глаза и не произнося ни слова.
Почти тотчас в мнхманхану неслышно вошел новый гость. Держался он с исключительной скромностью и, войдя, пробрался к паласу и присел у самого краешка, где обычно сидят приживальщики и старые слуги.
— Что ж, зобы у вас опустели? — сказал неожиданно вновь пришедший. — Что это словесный дар иссяк, а?
Домуллу словно горячим обдало от этого грубого голоса. Он вздрогнул. Что до хозяина дома Шо Мансура, то он просто онемел и никак не мог даже выговорить подобающие слова приветствия.
Новый же гость бесцеремонно придвинул к себе початое блюдо с пловом и, выдохнув «бисмилло», запустил пальцы в рис и принялся есть.
Из окон михманханы на палас и кошмы падали полосы послеполуденного света. Со двора доносился хруст клевера на зубах лошадей. Далеко в недрах долины шумел Зарафшан.
«А я его знаю... — старался припомнить домулла. — Надо вспомнить. Это чрезвычайно важно и... неприятно».
Только теперь он почувствовал, что день совсем уж не такой мирный, спокойный. Что тихие звуки, доносящиеся со двора в михманхану, где подано такое прекрасное угощение, чередуются с тревожными шумами и голосами. Заржала сердито лошадь. По камням улицы застучало множество копыт. Задребезжало стекло в оконной раме, заскрипела лестница, свет загородила чья-то бородатая физиономия, и голос спросил:
