Виктор Егоров - Конец – молчание
Минут через десять они подъехали к какому-то малоприметному зданию, и Диме еще раз удалось мельком увидеть Максима Фридриховича, ободряюще кивнуть ему, прежде чем их развели по кабинетам.
В общем-то, оснований для бодрости было мало: по всей вероятности, они провалились…
В мрачной комнате, где вся мебель и плотно задернутые шторы были грязно-желтого цвета, за столом, освещенным лампой с зеленым абажуром, сидел сонный офицер, судя по знакам различия, унтерштурмфюрер, то есть младший лейтенант с общеармейской точки зрения, а по немалым годам и невеликому чину – неудачник, вынужденный прозябать в этой вонючей провинции.
– Доброе утро, герр штурмфюрер! – употребил Дима давно проверенный и безотказно действующий на карьеристов прием.
Отечное, зеленоватое то ли с похмелья, то ли от абажура лицо хозяина кабинета несколько оживилось.
– Садитесь, господин Кесслер… Господин Пауль Кесслер!
Варгасов, подтянув на коленях светлые брюки с великолепными «стрелками», спокойно уселся на указанный ему стул. Стул для допрашиваемого… Несколько секунд они присматривались друг к другу, потом унтерштурмфюрер, не объясняя причины ареста, спросил:
– Когда вы попали из России в Иран?
– Когда? – повторил Дима и задумался. – Сейчас скажу точно, герр штурмфюрер… В феврале этого года, второго числа. Почти восемь месяцев назад.
– Что вас заставило покинуть родину? – Эсэсовец с тоской глянул на часы: половина седьмого утра.
В это время после ночного дежурства смертельно хочется спать. Дима сочувствовал толстяку…
– Расскажите, как это произошло… – промямлил унтерштурмфюрер.
Когда кончился подробный Димин рассказ об ужасах советской действительности, о преследованиях, которым они с отцом подвергались, о невольной растрате, о тайном переходе границы, о вступлении в партию русских фашистов и о вызове Кесслеров в Берлин, было не меньше восьми.
Хозяин кабинета, несмотря на громкий голос задержанного и экзотические подробности, которыми изобиловал его рассказ, клевал носом. Как только Варгасов остановился, он нажал кнопку звонка и буркнул парню, появившемуся на пороге:
– Заберите…
Дима оказался в одиночной камере, и за ним с железным скрежетом затворилась дверь.
«Вот и все… – усмехнулся про себя Bapгасов. – Стоило лезть из кожи!»
Он огляделся: камера чуть больше гроба. У поляков было значительно лучше! Хотя он ведь сидел в столичной тюрьме. А тут маленький городок, где экспресс остановился только из-за них!
Но и здесь чувствовалась немецкая аккуратность: на стене в рамке ѕ правила. Что можно делать, чего нельзя. Прилечь, например, на койку, которая здесь не прикреплялась на день к стене, уже нельзя. Можно или ходить по камере (два шага – в ширину, четыре – в длину), или сидеть на табурете у крошечного стола и думать: на чем все-таки они погорели? Где допустили ошибку?
То, что Диму не били, что допрос свелся к его рассказу, он объяснял усталостью унтерштурмфюрера, который просто не в состоянии был как следует заняться арестованным. Вот придет его сменщик – и тогда…
Варгасов повесил пиджак на спинку кровати, ослабил широкий узел галстука, отметив, что ни его, ни ремень почему-то не отобрали (или верят, что он не покончит с собой, или, наоборот, ждут этого). Только было Дима уселся за столик в углу, как загремела, залязгала дверь, и перед ним возник завтрак: алюминиевая миска с какой-то размазней, очевидно, овсянкой, кружка с коричневой, неприятно пахнущей жидкостью, заменявшей, по всей вероятности, кофе.
Арестованный понюхал сначала одно, потом другое и, чувствуя, как от голода и отвращения в желудке начинаются спазмы, вернул все это надзирателю. Тот, весьма удивленный, потащил еду назад.
А Дима, посасывая кусочек сахара – единственное, что он решился положить в рот, – поудобнее устроился на табурете и, прислонившись спиной к некогда выбеленной известью, а теперь совершенно серой шероховатой стене, прикрыл глаза. Сразу же ожила, зазвучав, дверь, и в камеру втиснулся надзиратель. Смущенно потоптавшись перед Варгасовым, так удобно сцепившим на груди руки и приготовившимся отдохнуть, он негромко произнес, кивнув на правила в рамке:
– Спать днем нельзя. Даже сидя. Я должен следить через глазок, чтобы этого не делали. Но вы подремлите! Я и старому господину разрешил, – он рядом. Если кто из начальства появится, стукну три раза. А когда уйдут – два. Ладно?
– Ладно, – согласился Дима. Он очень хотел что-нибудь передать Максиму Фридриховичу, коли выдалась такая возможность. Но все же не решился: доверчивость в тюрьме – опасная вещь!
Когда надзиратель ушел, Варгасов опять притулился к стене, смежил веки и вдруг увидел массу интересных, а главное, случившихся именно с ним вещей! Пусть надзиратель думает, что сделал благое дело, что арестант спит… Диме на самом деле было не до сна. Если стоишь на каком-то рубеже и не знаешь, что впереди, хочется оглянуться назад: так ли все делал, как надо, и успел ли вообще сделать что-нибудь толковое?
Но стройных и последовательных экскурсов в прошлое не получилось: в сознании вспыхивал то один эпизод, то другой.
…Чаша стадиона «Динамо», самого большого стадиона Москвы, полна до краев: сегодня – решающий матч спартаковцев с басками, лучшими в мире футболистами, бойцами республиканской армии, целый год сражавшимися против франкистских войск.
Москвичей в те дни раздирали противоречия: с одной стороны – хотелось, чтобы победили свои; с другой – таким гостям не грешно и проиграть. Вот, например, Исидоро Лангара – «Красный Лангара», который, по сообщению мятежников, «был убит наповал при обороне Барселоны». А он тут как тут: здоровый, огромный, веселый! Или Хосе Ирарагорри, лучший нападающий Испании, участник знаменитой атаки республиканцев на Вильяррель. Или капитан команды – Луис Регейро?
Испанцы уже выиграли у «Локомотива» со счетом 5: 1, у «Динамо» – 2: 1 и 7: 4! И вот – последний решающий матч со «Спартаком»…
Дима не был любителем и ценителем футбола. Но когда его сосед Тимофей Арсеньев покрутил около Диминого носа чудом раздобытыми билетами, он не нашел в себе сил отказаться.
И вот приятели сидят под безжалостным июньским солнцем, стиснутые со всех сторон возбужденными, измученными дорогой москвичами: к «Динамо» двигалась лавина машин, создавая пробки и останавливая городской транспорт. Хорошо, догадались выехать за два часа, и то еле-еле успели. Говорят, даже сами спартаковцы чуть не опоздали. Тимоха оказался сумасшедшим болельщиком: он кричал, свистел, хлопал соседей по плечам, по спинам, и Дима только успевал уклоняться от его весьма ощутимых тумаков.
