Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
Ну какова была вероятность того, что Женевьева любила этого маленького химика? Нужно быть очень влюбленным, а следовательно сумасшедшим, чтобы придумать этакую нелепость.
Да и момент для ревности был явно неподходящим. В кармане у Мориса лежало письмо от Женевьевы, и сердце его, прыгая от радости, казалось куда-то падает.
Женевьева вновь обрела спокойствие. У женщин есть такая особенность: настоящее почти всегда может стереть у них следы прошлого и угрозы будущего.
Женевьева почувствовала себя счастливой и овладела собой, то есть стала спокойной и холодной, несмотря на ее приветливость при встрече. Этот нюанс ее поведения Морис так и не смог понять. Лорэну легче, он, наверняка, нашел бы какое-нибудь объяснение в творениях своих любимых авторов.
Разговор зашел о богине Разума. Падение жирондистов и рождение нового культа, который все небесное наследство передавал в женские руки — эти два события были главными на этот день. Диксмер утверждал, что он бы не рассердился, если бы честь быть богиней Разума была бы оказана Женевьеве. Морис хотел было рассмеяться, но Женевьева оказалась того же мнения, что и ее муж. Морис, глядя на них, поразился, что дух патриотизма затмил даже трезвый ум Диксмера и повлиял на поэтическую натуру Женевьевы.
Моран развивал мысль о роли женщины в политике, вспоминая деятельность Теруань де Мерикур[46], героини событий 10 августа и мадам Ролан[47], которая была душой Жиронды. Затем он метнул несколько словесных стрел против женщин из народа, участвовавших в заседаниях Конвента. Эти слова заставили Мориса улыбнуться. А ведь это были злые насмешки над женщинами-патриотками, которым впоследствии придумали отвратительное название — лакомки гильотины.
— Гражданин Моран, — остановил его Диксмер, — давайте-ка уважать патриотизм, даже когда он заблуждается.
— А я считаю, — произнес Морис, — что касается патриотизма, то женщины всегда в достаточной мере патриоты, если, конечно, они не слишком аристократичны.
— Вы правы, — ответил Моран, — но я открыто заявляю, что считаю женщину достойной презрения, если она приобретает мужские манеры, а мужчину — подлецом, если он оскорбляет женщину даже в том случае, если женщина его заклятый враг.
Моран очень естественно подвел Мориса к этой деликатной теме. Морис утвердительно кивнул головой. Полемика была начата, и Диксмер добавил:
— Минуточку, минуточку, Моран, надеюсь, вы исключите тех женщин, которые являются врагами нации?
После этого замечания несколько минут стояла тишина…
И эту тишину нарушил именно Морис.
— Не будем исключать никого, — грустно сказал он. — Женщины, которые были врагами нации, уже сегодня достаточно наказаны, как мне кажется.
— Вы говорите об узницах Тампля? Об Австриячке, о сестре и дочери Капета? — произнес Диксмер такой скороговоркой, что лишил свою фразу всякого выражения.
Моран побледнел в ожидании ответа молодого республиканца, остальные пребывали в таком же напряжении — ведь они придавали ответу огромное значение.
— Да, я говорю именно о них, — пояснил Морис.
— Как! — сдавленным голосом сказал Моран. — Так это правда, что о них говорят, гражданин Морис?
— А что говорят? — спросил молодой человек.
— Что с ними жестоко обращаются как раз те, чей долг их защищать.
— Есть такие, кто недостоин называться мужчиной. Есть неспособные сражаться подлецы, которым нужно мучить побежденных для того, чтобы убедить самих себя в том, что они — победители.
— О! Вы совсем не из таких, Морис, я в этом абсолютно уверена, — воскликнула Женевьева.
— Сударыня, — ответил Морис, — во время казни короля я должен был убить каждого, кто захотел бы спасти его. И тем не менее, когда он проходил мимо меня, я невольно снял шляпу и, повернувшись к своему отряду, сказал: «Граждане, я вас предупреждаю, что изрублю всякого, кто посмеет оскорбить бывшего короля!»
— И после этого предупреждения не последовало ни одного возгласа. Кстати, я собственноручно написал первое из десяти тысяч объявлений, которые были расклеены по Парижу, когда король возвращался из Варенны:
«Кто поклонится королю — будет избит,
Кто оскорбит его — будет повешен.»
— Итак, — продолжал Морис, не замечая, какой потрясающий эффект произвели на присутствующих его слова, — я в достаточной мере доказал, что являюсь истинным патриотом, что ненавижу королей и их сторонников. И я заявляю, что несмотря на мои взгляды, а они основаны на глубоких убеждениях, несмотря на то, что считаю Австриячку виновной в большей части тех бед, которые приносят горе Франции, никогда ни один мужчина, кто бы он ни был, будь это даже сам Сантерр, не оскорбит бывшую королеву в моем присутствии.
— Гражданин, — перебил его Диксмер, покачав головой, как сделал бы человек, не одобряющий подобной смелости, — знаете, вам нужно быть очень уверенным в нас, чтобы говорить подобное.
— Я могу сказать это перед вами и перед кем угодно, Диксмер. Еще добавлю: она, может быть, погибнет на эшафоте также, как и ее муж, но я не из тех, кому женщина внушает страх, я соблюдаю законы человечности по отношению к тем, кто слабее меня.
— А королева, — робко спросила Женевьева, — показывала ли она как-нибудь, мсье Морис, что она ценит вашу порядочность по отношению к ней?
— Узница неоднократно благодарила меня за проявленное уважение, сударыня.
— Выходит, она с удовольствием ждет, когда же наступит ваше дежурство?
— Надеюсь на это, — ответил Морис.
— Тогда значит, — произнес Моран, дрожа, — вы и детей не мучаете?
— Я? — воскликнул Морис. — Спросите у этого подлого сапожника Симона, как тяжела моя рука, он это хорошо прочувствовал, когда посмел бить молодого Капета.
Этот ответ произвел за столом Диксмера самопроизвольное движение: все собравшиеся почтительно встали.
Только Морис продолжал сидеть ц даже не подозревал, что явился причиной этого порыва восхищения.
— А в чем дело? — с удивлением спросил он.
— Мне показалось, что позвали из мастерской, — ответил Диксмер.
— Нет, нет, — отозвалась Женевьева, — мне тоже так показалось, но мы ошиблись.
И все снова заняли свои места.
— Так это, значит, о вас говорят, гражданин Морис? — спросил Моран дрожащим голосом. — Так это, значит, вы тот гвардеец, кто так благородно защитил ребенка?
— А разве об этом говорят? — наивно спросил Морис.
— Вот оно, благородное сердце, — сказал Моран, поднимаясь из-за стола, чтобы больше не проявить случайно своих чувств. Он направился в мастерскую, как будто там его ждала срочная работа.
