Евгений Лундберг - Кремень и кость
— Будут, — утверждал Рысьи Меха. — Люди, как олени. Приходят и уходят. Каждый раз иные.
В глубине землянки лежал обломок оленьего рога с изображением просяного стебля. Лесной Кот поднял его с земли и снова бросил. Его, точно из камня вырезанное, сухое лицо скривилось: растений не изображали люди отчей пещеры, вырезали они только любимых и опасных зверей, охоту, сражения и погоню, когда проливалась кровь и тяжелыми усилиями приобреталась добыча.
— Трава, — презрительно сказал Лесной Кот, отодвигая подальше от себя рог.
(примечание к рис.)
— Цвет и семя, — строго ответил ему один из бобров. Лесной Кот насупился. Рысьи Меха поднял руку. Спорщики успокоились…
Когда бобровое племя досыта наслушалось рассказов о старице, Рысьи Меха заговорил о своем. Возле согретых кострами плоских камней в часы осенних сумерек проросло новое предание о косоглазом удачнике, о пещере, по дну которой течет река, о мамонтовом кладбище, которое стерегут кости убитого кем-то охотника — предание о том, как в отчей пещере пролилась кровь из-за найденной Косоглазым драгоценной кости, как был брошен в костер исколотый ножами Тот Другой и как бежал от племени сам он, Рысьи Меха.
Рысьи Меха клал на землю тяжелое копье озерных жителей и рядом с ним свое, тонко отбитое, на длинном древке. Кто-нибудь из младших кидался за древним стариком, сохранявшим одно из копий, уцелевших от неудачной мены.
Старика прозвали Рыбьим Водителем за то, что он бросал в озеро вынесенную прибоем рыбешку, чтобы она росла и плодилась. Рыбий Водитель приносил копье. Древко его блестело темной позолотою веков, отливом тысяч осторожных прикосновений и янтарем смол, крепко связавших тугие волокна древесины. Копье было тонкое и легкое. При виде его пещера косоглазого удачника начинала манить, как тень заснувшей под водою рыбы манит руку гарпунщика.
— Кость за копья, мета за мену…
(примечание к рис.)
— И дротики самолетящие… И раковины… И ожерелье из раковин, не таких, как наши…
— Да придут ли снова? Кто видел, чтоб возвращались проходящие мимо племена?
— Не придут — сами найдем. А придут — нужна кость для мены и вяленое мясо, и бобровый жир, и целебное семя… — весело подзуживал тяжелых бобров Рысьи Меха. И примолкал надолго. Люди бобрового племени с тайным волнением смолкали вслед за ним. Гонец почтительно стоял возле своего вождя. Он любил и боялся его, но не понимал. Подросток смотрел в темную ночь, стараясь угадать, где за лесами и за болотами лежит пещера Косоглазого и что сталось с самим Косоглазым…
Племя всегда — рой, гнездится ли оно вокруг отчей пещеры, или городит валами из глины и кострами извилистый и низкий озерный берег. И рой озерного племени беспокойно загудел — не ко времени, глухою осенью. То раньше Рысьи Меха ходил незванным по землянкам, а то теперь его стали зазывать в отдаленные концы поселения. Слова были везде одни и те же. Но с каждым днем все крепче становился их отстой, хотя никто не мог сказать заранее — добром ли окончится задуманное дело или худом? И когда время роиться? Всю осень и всю зиму гудел в холодных землянках рой, прежде чем снялся с места и смял потоком коричневых тел прикрывавшую леток вощину.
XVI. Зимние сны
Наступила самая трудная четверть годового круговорота. Замохнатилась шерсть на животных. Старые зубры, отбыв время схваток, в одиночку проводили зиму. Косули стадами тянулись к мелколесью, в ожидании февраля, когда можно будет обогреть бока на первом солнцепеке. Лось готовился сбросить рога. Голод тронул и людей. Медленнее обращалась кровь в жилах, без желаний блуждали взгляды по мокрой пустыне. Если было запасено мясо, вставала забота — обуть шкурами ноги, укрыть спину и грудь от секущих ветров и снега. Утренники сбивали к земле холодный туман. Волнующий запах дичи смешивался с листвяною гнилью, с болотною прелью, с крепким и печальным осенним духом буков, елей и осин. Стаи серых волков без устали гнали к краю земли обессилевшего Жизнедавца-Охотника. Знали люди, что возвратится он по весне, как возвращался и раньше, но сейчас спотыкался и падал на бегу от слабости, роняя стрелы, линяла жалко светоносная шерсть его оленей, волки мели подлыми хвостами голубой путь, и лишь семизвездный Медведь торжествовал в морозной ночи, разгоняя воющие стаи. Волчьи хвосты сливались у горизонта в сплошной темный вал, и жизнь останавливалась на земле. Сны подменяли явь. Голод, тяжелый ночной бред, копоть стен и очагов, ветры, ненадежный свет утра…
Ветры заносят хлопья мокрого снега в медвежью пещеру. Среди холмов бобрового озера они наметают рыжие сугробы, кружат сухой лист в гулких переходах мамонтовой могилы, сводя с ума потерявшего человеческий облик косоглазого удачника, и, слабея, посвистывают над незамерзающими равнинами темноволосого племени, искусно заплетающего крепкие ивовые плетни хижин камышом и травами, чтобы укрыться от налетающего по временам хлесткого косого дождя.
* * *Как и племя медвежьей пещеры, темноволосые люди любили переданные веками рассказы и, слушая их, требовали нескончаемых повторений. Чем более привычен был ход событий, тем приятнее было слушать повесть о них. Новизна вызывала лишь насмешливое любопытство. И Светловолосому и Взятой У Моря не однажды пришлось для увеселения праздных мужчин рассказывать о побеге, о реке, о пленении, о разоренном очаге, о погибших родичах и о днях неуверенности в первое время неволи. Эти рассказы тяготили пленников, как непосильный труд. Отирая пот унижения, заползали они на четвереньках в отведенное им логово. И тогда Взятая У Моря, прижавшись к Светловолосому, хриплым шопотом просила:
— Расскажи снова.
(примечание к рис.)
И он рассказывал — совсем не так, как накануне. И она тоже. Во время этих рассказов они походили на двух попавших в западню собак, зализывающих с тихим повизгиванием друг другу раны.
Ветер рвал тучи, обнажались звезды, становилось холодно. Светловолосый затихал.
«Ошибся Рысьи Меха, — думал он, прислушиваясь к дыханию женщины и впадая в обычную тоску. — Не к теплым водам течет наша река и не на полдень, а на заход. Нет здесь тех обожженных солнцем племен, о которых он рассказывал. Нет и лесов неломкого дерева. Только старцы чужого племени, как и наши старцы, поминают в беседах путь на полдень мимо белой горы. Но никто из живущих ни у нас, ни здесь не ходил этим путем».
(примечание к рис.)
