Мишель Зевако - Сын шевалье
И тут же втянул голову в плечи, словно воришка, пойманный за руку; покраснев, как школьник, он, перескакивая через четыре ступеньки, вихрем взлетел по узкой лестнице, ведущей в мансарду, служившую ему жильем.
Тем временем Кончини продолжал свой путь. Маленький отряд пересек площадь Труа-Мари, только что расширенную с целью облегчить доступ к Новому мосту, повернул налево, углубившись на улицу Бюшри, еще раз свернул налево и оказался на узкой, почти всегда безлюдной улочке, ведущей к реке. Здесь стояло всего несколько домов.
Это место называлось улицей Ра, или Крысиной, но ошибется тот, кто предположит, что своим названием она была обязана мерзким и прожорливым грызунам. Первоначально ее именовали улица Ара — вероятно, первая гласная с ходом времени просто где-то затерялась. Впрочем, не менее опрометчиво было бы сделать вывод, что крысы обходили одноименную улицу стороной.
Кончини постучал условленным стуком в дверь дома, стоящего на углу, и ему тут же отворили.
Если снаружи дом выглядел угрюмым и обшарпанным, то внутри впечатление полностью менялось. Это было изумительное любовное гнездышко, где все дышало утонченной элегантностью и изысканным кокетством.
Бертиль отнесли в спальню, меблированную с неслыханной роскошью, и, освободив от кляпа, уложили на громадную кровать с балдахином, украшенным бесценными кружевами, — более всего она напоминала жертвенный алтарь в храме богини Венеры.
По знаку своего господина трое храбрецов деликатно вышли из комнаты — однако, поскольку точных распоряжений дано не было, решили дожидаться Кончини поблизости, не покидая дом.
Наконец-то Кончини остался наедине с Бертиль. Он, впрочем, не желал получить желаемое, прибегнув к насилию. Но не совесть в нем пробудилась, а взыграло попросту самолюбие: он несколько переоценивал свои чары и свою обольстительность, которыми и в самом деле обладал. Он говорил себе, что перед ним — молодым, красивым, изящным, богатым — не устояла даже королева; было бы просто невероятно, чтобы он не сумел завоевать сердце этой бедной, ограниченной, провинциальной девочки. Итак, он решил добиться от нее по доброй воле того, что в крайнем случае готов был взять силой.
Однако он не учел силу своего желания. Это была плотская страсть, весьма далекая от подлинной любви. Поэтому, когда он увидел Бертиль — бледную, но полную решимости, застывшую в позе величественного презрения, не скрывающую своего отвращения к нему, но при этом еще более прекрасную, еще более восхитительную в своем целомудренном негодовании, — кровь закипела у него в жилах. Забыв, что он пришел сюда только с целью подготовить почву и соблазнить неопытную душу щедрыми обещаниями, итальянец сорвал с себя плащ, шляпу, маску и протянул к Бертиль дрожащие руки, не сознавая, насколько он страшен и отвратителен в неприкрытой похоти, исказившей гримасой его лицо.
— Послушай, красавица, — задыхаясь, проговорил он, — ты не знаешь, кто я такой… я могу сделать тебя счастливейшей женщиной королевства… Я богат… я обладаю властью… но все это — богатства, почести, власть — я кладу к твоим ногам… У тебя будут самые редкие, самые дорогие драгоценности. Ты будешь жить в собственном доме, рядом с которым роскошнейшие дворцы покажутся лачугами. Тебе будут подавать самые изысканные кушанья на золотых блюдах, не имеющих цены… Ты будешь блистать при дворе, подобно королеве, окруженная всеобщим преклонением… И все это я предлагаю тебе за один-единственный взгляд! Говори, ты хочешь?
Судорожно сжимая рукоять кинжала и устремив свой ясный взор в его налитые кровью глаза, она ответила ровным голосом, хотя это спокойствие далось ей ценой сверхчеловеческих усилий:
— Я предпочту провести жизнь в самой жалкой из хижин, предпочту ходить в лохмотьях и вымаливать кусок черствого хлеба на паперти, предпочту самую ужасную нищету и даже смерть тому позору, что вы мне предлагаете!
— Так я тебе ненавистен?
С этими словами он сделал шаг вперед.
Ей показалось, что он собирается броситься на нее, и она занесла руку с кинжалом, воскликнув:
— Не приближайтесь… или вы умрете!
Он замер. Бертиль подумала, что сумела испугать его, и пренебрежительно улыбнулась.
Кончини же остановился от удивления, а не от страха. Придя в себя, он в свою очередь улыбнулся, и в нем внезапно ожил любезный придворный. Изящно поклонившись, он произнес не без иронии, хотя и постарался замаскировать ее:
— Дьявольщина! На вид вы такая хрупкая, — утонченная… и кто бы мог подумать, что у вас душа воинственной амазонки? Спешу заметить, что этот бесстрашный жест вам очень идет… В этой позе вы еще более прелестны, еще более восхитительны, еще более желанны… да-да, желанны как никогда!
Спальня была обширных размеров. В центре на дубовом возвышении с двумя широкими ступеньками покоилась кровать, окруженная балюстрадой с четырьмя резными колонками, удерживающими балдахин с гербом, на котором были изображены два крылатых амура. Тяжелый парчовый полог был раздвинут, и края его заткнуты за спинки с пухлыми и шаловливыми купидончиками по краям. Это массивное сооружение занимало не менее трети комнаты как в длину, так и в ширину. Между возвышением и боковыми стенами оставалось довольно широкое пространство — слева оно было несколько поуже, поскольку из стены выступал камин.
Именно здесь, между возвышением и камином, заняла позицию Бертиль. А вокруг все было заставлено столиками, креслами, пуфиками, этажерками с огромным количеством дорогих безделушек. На стенах были развешаны непристойные картины, бронзовые бра и серебряные кашпо. На первой ступеньке возвышения, в головах и ногах постели стояло два огромных канделябра.
Поскольку Кончини хотелось успокоить девушку, он зашел в альков справа, с противоположной стороны, но уже начал нервически расхаживать вдоль возвышения, не говоря ни слова, но исподтишка поглядывая на Бертиль. В глазах его зажегся опасный огонек.
В сущности, он уже принял решение — дать ей несколько дней на раздумье, а силу применить, если она и дальше будет упорствовать. Десять раз он открывал рот, чтобы сообщить об условиях полюбовного соглашения, но заставить себя сделать это не мог.
Почему? Да именно потому, что девушка казалась ему желанной как никогда. Похоть, на мгновение утихавшая в нем, вдруг вспыхивала вновь с необоримой мощью. Было и еще одно обстоятельство: ревность. С бессознательным фатовством он говорил себе: если эта простушка отвергла его, Кончини, самого красивого и самого изящного кавалера при французском дворе, если она с презрением отказалась от неслыханно щедрых даров, если, наконец, дошла до того, что стала угрожать ему кинжалом, то напрашивается единственное объяснение — сердце ее занято другим.
