Юрий Никитин - О доблестном рыцаре Гае Гисборне
За столом пятеро судей, у всех усталый и помятый вид, а главный королевский судья, грузный человек с одутловатым синюшным лицом, явно обременен кучей болезней, порылся в бумагах и сказал скрипучим голосом:
— Шериф Гай Гисборн?
— Да, ваша честь.
— Шериф, — сказал судья, — вы находитесь на выездной сессии королевского суда, отнеситесь со всем уважением. На вас поступила жалоба в превышении полномочий.
— От кого? — спросил Гай.
— От баронов Леергука, Антиберга и виконта Генста, — объяснил судья.
— Но… я с ними не ссорился, — ответил Гай в растерянности.
— Это не важно, — сказал судья. — У них есть право и обязанность сообщать о злоупотреблении местных властей.
Гай возразил:
— Я не местная, я представитель центральной власти!
— Это тоже не важно, — сказал судья веско, — что вы можете сказать в свое оправдание?
— Невиновен, — ответил Гай. — И вообще… в чем конкретно меня обвиняют?
— Покушение на жизнь барона Тошильдера, — сказал судья, — и убийство его сына с оруженосцем. Давление на графа Ингольфа, которого вы сумели заставить уплатить вам лично огромную сумму!
— Эта сумма занесена в ведомость, — возразил Гай, — я себе не взял ни копейки!
— Проверим, — пообещал судья, — однако что насчет превышения полномочий?
Гай сказал с твердостью, которую сам не ожидал от себя:
— Ваша честь, я чего-то недопонимаю… У меня показания всех крестьян, которые наблюдали за происходящим, когда барон Тошильдер со своими людьми топтал их поля, а это около сорока человек! Вам этого недостаточно?
Генеральный судья замялся, но его помощник справа, явно более расторопный, сказал быстро, перехватывая у лорда инициативу:
— Мы пока не рассматриваем вопрос, кто на кого напал, и не спровоцировали ли вы стычку сами неправомерными словами или действиями…
— Но крестьяне…
Судья прервал, повысив голос:
— Крестьяне могут не улавливать некоторые тонкости.
— Например? — спросил Гай, не утерпев. — Вы считаете крестьян менее дееспособными, чем бароны?
Судья произнес строго:
— Не дерзите, сэр Гай. Вы могли оскорбить барона Тошильдера и его людей, но не прямо, что доступно пониманию крестьян, а… иначе, вот почему он и вспылил! Но я повторяю, мы это пока не рассматриваем, сейчас всех моих коллег интересует более насущный вопрос…
— Я весь внимание, ваша честь.
— …Не превысили ли вы вверенные вам полномочия?.. Мне трудно поверить, что на вас напали пятеро вооруженных людей, а вы вот так легко отбились!
Гай спросил сдавленным голосом:
— А как, по-вашему, все происходило?
Главный судья сказал громко, забирая инициативу ведения процесса:
— Гораздо проще поверить, что вы напали на пятерых безоружных, убили двоих и ранили одного, а еще двое вам сдались, не решаясь сопротивляться королевской власти!.. Это, по крайней мере, поддается объяснению!
— Объяснению? — переспросил Гай, едва размыкая челюсти, сведенные гневом. — На меня напали пятеро деревенских дураков, у которых мечи только для важности!.. И чтобы перед женщинами бахвалиться. Я же прошел сквозь огонь сражений от Акры до Иерусалима, дрался в сотне схваток насмерть, и если выжил, а мои противники нет, то не это ли говорит, что я что-то да понимаю в схватках? К тому же бойцом был только сам барон… да и то в прошлом, а еще его сын, погибший вместе с ним… Слуга, которого я пронзил его же мечом, и двое оруженосцев, что только начинали учиться обращаться с оружием… вы считаете их воинами? Не всякий, ваша честь, взявший меч, становится воином. Я не могу бросить вам вызов, но я прошу… даже умоляю выставить вашего человека на поединок, и я докажу вам, что одно дело — побеждать в ваших потешных схватках, другое — когда бьются насмерть!.. А мы будем биться насмерть!
Судьи, члены коллегии, советники, все замолчали и смотрели в полной тишине на разгневанного шерифа. Гай понял, что сейчас всякий представил ту жуть непрерывных боев, когда армия крестоносцев продвигалась, захватывая города и разбивая войска Саладина, к святыне христианского мира — Иерусалиму.
Судья с левого фланга кашлянул и проговорил таким же непримиримым, как и у его коллег, голосом:
— Вы свидетельствуете против себя, сэр Гай. Со своим умением прирожденного бойца вы могли намеренно спровоцировать барона и его людей напасть…
Гай прервал:
— Простите, ваша честь, вы разбираете то, что случилось, или то, что могло бы быть? А могло быть, что те люди вдруг устыдились своего поведения и двое закололись мечами, а барон сам отрубил себе руку?
В зале засмеялись, даже один из судей улыбнулся, остальные нахмурились и начали нашептывать главному с обеих сторон, на Гая поглядывали с великим раздражением.
Из зала кто-то крикнул весело:
— Такие не устыдятся!
Главный судья стукнул молотком по металлической пластине размером с поднос на столе.
— Тихо в зале!..
Судья слева сказал с нажимом:
— Почему вы не арестовали их? Разве нельзя было обойтись без кровопролития?
Гай поклонился, выкрики из зала подбодрили, прибавили уверенности.
— Ваша честь, прошу обратить внимание, мой меч так и остался в ножнах. Я не обнажил оружия, хотя имел на это право по закону.
Судья нахмурился.
— Но как же… ах да, сын сэра Тошильдер выронил свой меч…
— Сорок человек утверждают, — возразил Гай, — что барон бросился на меня с этим мечом и пытался убить. А затем его сын. Господь спас своего слугу и слугу короля, дав моим руках больше ловкости, чем тому жирному борову, отрастившему непомерное пузо в свои двадцать лет.
В зале раздались откровенные смешки, кто-то выкрикнул: «Браво, сэр Гай!» Внезапно крики стихли, в зал вошел принц Джон, за ним двое советников. Принц Джон, как все заметили, без регалий, что подчеркивает неофициальный характер визита, он же здесь дома, в своем замке, всем улыбался и приговаривал: «Голова гудит от бумаг, зашел малость развеяться…»
Он даже сел не с судьями, а, неслыханное дело, в зале со слушателями, хотя ему сразу же принесли кресло, только советники остались на ногах, к неудовольствию тех, кому загородили суд спинами.
Гай отвечал на злые вопросы судьи, а сам все косил глазом на принца Джона, неспроста тот появился, ишь, зашел малость поразвеяться… Знаем, как развевают скуку короли: головы рубят для забавы…
Он вздрогнул, когда принц Джон кивком послал Джозефа Сэмптона, своего личного секретаря, к генеральному судье. Тот подбежал и что-то пошептал тому на ухо. Тот замер на мгновение, что-то соображая, наконец кивнул и заявил громко:
