Иван Алексеев - Завтрашний взрыв
Но головной, то есть Михась, и младший командир, то есть Желток, тоже имели полное право и даже обязанность скакать впереди отряда. Поэтому, как только лешие миновали лагерь русского войска, пересекли небольшой перелесок и очутились в широком и безлюдном поле, друзья, не сговариваясь, пришпорили коней и, догнав командира, помчались бок о бок с ним справа и слева. Разик, без труда догадавшийся о цели их маневра, прокричал сквозь перестук копыт и бивший им в лицо ветер:
— Братцы, я же десять минут назад перед строем спрашивал: имеются ли у кого вопросы? Что ж вы тогда промолчали, а сейчас собираетесь отвлекать начальство от ориентирования на маршруте?
— Ну не могли же мы вести такой разговор при бойцах! — возмущенно воскликнул Желток, бросив короткий взгляд через плечо, туда, где, чуть отстав, скакал их десяток.
— Какой такой? — притворно удивился полусотник.
— Только не делай вид, будто не понимаешь, о чем речь!
— Поясни, сделай милость! Вы же оба умные, а я, стало быть, в детстве с печки упал.
— Ладно, не заедайся! Шутки шутить я и сам умею. Но сейчас-то мне не до шуток. Скажи, брат, честно и откровенно: мы что, сейчас мчимся опричников спасать?!
Разик не ответил Желтку, а, чуть повернув голову, взглянул на Михася, до сих пор не произнесшего ни слова:
— А ты что молчишь, брат?
— Да что тут говорить, командир, — в голосе Михася звучала тяжкая безысходность. — Я первый раз в жизни сомневаюсь, должен ли я боевой приказ выполнять!
— Ого! Даже так. — Лицо Разика стало серьезным и суровым. — Тогда, конечно, отвечу я вам незамедлительно и со всей откровенностью. Да, мы направляемся, чтобы отвести беду от государя всея Руси. Он наш царь, и мы обязаны его защищать не щадя живота своего. А хороший он царь или нет, добрый человек или поганый — это вообще никакого значения не имеет. Бог ему судья. А для нас он и не человек вовсе, а символ единения и целостности русских земель. А уж за землю русскую предки наши столетиями насмерть стояли и нам сие завещали.
Разик замолчал, и некоторое время они, не произнося ни слова, неслись бок о бок по широкому полю, покрытому первой молоденькой ярко-зеленой травкой.
— Умом согласен с тобой, брат, — так же серьезно, без тени обычной иронии первым нарушил молчание Желток. — Но ведь есть еще душа и сердце. Царь же не на богомолье отправился, а на войну. И не один, а с отборнейшей личной гвардией, то есть с опричниками, которых он лично из всего русского народа выделил и возвысил и дал им право имуществом и честью, жизнью и смертью всего остального земства повелевать. Пусть бы его сейчас эти самые опричники от настоящих, а не мнимых врагов-то и обороняли. А то получается, что и мы сами, и бойцы наши через час-другой, если на заслон нарвемся, должны будем жизни свои положить, чтобы этих кровопийц спасти, которые русский народ терзают страшнее лютых ордынцев! Да я бы лучше этих опричников собственными руками на куски порвал! Еще не отмщены наши товарищи, этими извергами год назад в Москве подло убитые!
— Все понимаю, братик. — Разик на скаку ласково коснулся ладонью плеча Желтка. — Но ты вспомни, что нам митрополит Филипп завещал. «Подняв руку на царя законного, посеем мы в государстве смуту великую. Прольются такие реки крови людей русских, каких и близко не видывали во время самых жестоких зверств самодержца с рассудком затуманенным». Уверен, что прав был святой мученик, за свои убеждения, за соблюдение Божьих заповедей смерть принявший. Ну, погибнет сейчас царь, кто придет на смену? Знатнейший боярин, большой воевода князь Бельский? Так я сегодня утром с ним целый час общался, и впечатление, мягко говоря, не самое благоприятное. Будет все то же самое: подлость, стяжательство, кровь, смуты, казни, междоусобица, борьба за власть вокруг трона.
— Что ж нам делать? — в отчаянии воскликнул Михась.
— Надобно нам уверовать в Русь, положиться на ход истории да долг свой по защите Родины выполнять. Вот и все, что мы можем… А что касаемо опричников, которые наших товарищей, бойцов твоего, Желток, бывшего десятка, убили, так я не думаю, что они живы и здоровы до сих пор. Вспомни-ка, что, когда мы с библиотекой ушли, Фрол ведь в Москве остался. А уж он-то охулки на руку не положит. Придет время, мы и с остальных опричников все спросим, как не раз уже спрашивали. Правда, Михась? Да их уже Бог и без нас наказывает: сами себя они пожирать начали. Вон, Федька Басманов, которого ты, Желток, тогда в слободке плотницкой не пристрелил, хотя и мог, да которому Михась в поединке на пиру царском шею свернуть не успел, где он сейчас? Нет его, свои же удавили. Так еще и слухи ходят, что он, перед тем, как его самого убивать начали, родного отца собственноручно казнил, чтобы себе прощение вымолить. Чем не кара Божья, которая пострашнее твоей пули или удара Михася будет!
Михась и Желток минуту-другую обдумывали слова друга и командира. Затем Михась глубоко вздохнул, но не с печалью, а с облегчением, и произнес повеселевшим голосом:
— Спасибо, Разик! Все ты верно рассудил. Прости, коль я что не так сказал или подумал да в твоем приказе усомнился!
— Не стоит извиняться, брат! Уж между нами-то никогда никаких недомолвок не было и быть не должно. С кем же мне, как не с вами, по душам о самом важном и сокровенном беседовать? — Разик улыбнулся, суровое выражение исчезло с его лица.
— Спасибо, Разик! — так же тепло и искренне вслед за Михасем поблагодарил его Желток.
Они уже пересекли поле, приблизились к перелеску на холме. Разик поднял полусогнутую руку, подавая знак следовавшим за ним бойцам сменить аллюр, сам перевел коня на рысь.
— Там, в леске, начинается проселочная дорога. — Полусотник указал нагайкой на едва заметный просвет среди деревьев. — Мы будем двигаться прямо по ней двенадцать верст. Давай, брат головной, обеспечивай боевое охранение! Перед своротом с дороги я тебя нагоню, вновь поведу отряд.
Михась поднес руку к берету, пришпорил коня, поскакал вперед, на ходу снимая со спины мушкет. Разик, придержав своего скакуна, переместился, как и положено, в середину колонны. Лешие широкой рысью понеслись по узкой, едва накатанной дороге, петлявшей среди кустов и деревьев, взбегавшей на невысокие холмики, огибавшей заболоченные низины.
Михась, оторвавшийся от отряда на полсотни сажен, был привычно внимателен и собран. Он держал мушкет поперек седла и двумя пальцами придерживал поводья, готовый в любой момент бросить их и открыть стрельбу, ведя коня в шенкелях, то есть управляя им одними ногами. Дружинник, зная тактику противника и его нелюбовь к ведению боевых действий в лесных массивах, чуть расслаблялся, когда дорога ныряла в бор или густой березняк, но, выезжая на открытое пространство, придерживал коня и особо внимательно оглядывал местность. Конечно, их отряд двигался по совершенно глухому и мало кому известному проселку, но ведь у ордынцев наверняка имеются хорошие проводники, волей или неволей взятые из местного населения. Вывел же их кто-то с Муравского на Свиной шлях! На месте противника Михась, совершив такой маневр, то есть отрезав полевое войско от Москвы, постарался бы всеми силами предотвратить возможность любого сообщения между этим самым войском и московским гарнизоном. Иначе, при согласованных действиях, нападавшие сами могли бы оказаться в очень трудном положении, зажатые с двух сторон. Стало быть, вражеские разъезды просто обязаны перекрыть все пути-дороги к Москве, в том числе и ту, по которой он сейчас скачет.
