Николай Паниев - На грани жизни и смерти
— Господин редактор, я пишу то, что диктует сердце. Сейчас я именно так думаю о родине. Не нравится — дело ваше. Попрошу вернуть!
Он взял свои листки, кивнул сидевшим за столом и направился к выходу.
— Еще один! — зло процедил редактор. — Еще одни отступник.
На крутой узкой лестнице поэт столкнулся с братом. Леопольд был явно навеселе.
— А, братец! — удивился Леопольд. — Почему так рано выпорхнули из этого уютного гнезда? Ужель иссякли...
Увидев суровое выражение лица брата, Леопольд умолк.
— Домой! — резко бросил Кирилл Васильевич.
Леопольд, казалось, протрезвел от звука его голоса.
— Домой! — повторил Кирилл Васильевич и, взяв брата за руку, насильно увел его из ресторана. На улице они долго молчали.
Потом Леопольд остановился, спросил:
— Домой!.. А где он, дом-то?
Кирилл Васильевич не ответил. Он энергично шагал по струящейся на плитах тротуара лунной дорожке.
* * *В бедно обставленной комнате бродячих цирковых артистов сидели Балев и отец маленького храбреца. Живко лежал на тахте, закрыв лицо руками. Разговор шел о нем, о его поступке.
— Знамя расстреляли, — сказал Балев. — Как человека. Бывает хуже, Живко. Ведь когда убивают людей, их нельзя воскресить, они незаменимы... А знамя... сошьем новое, Живко, и поднимем еще выше.
— Я им отомщу! — в сердцах воскликнул Живко.
В комнате воцарилась тишина.
— Вот если случится, Живко, нам с тобой побывать в России, я тебя познакомлю с мальчиком, твоим ровесником, — пообещал Балев. — Отчаянный вроде тебя, Тимкой зовут. Тимофеем. У нас такого имени нет. Знаешь, у русских много имен таких, как у нас. Ну, конечно, Иван, Ваня. Это первое имя у русских. А вот женского имени Иванка, Ваня, у них нет. У них Петя — это имя мальчика, у нас так называют девочек.
— А Живко есть? — с интересом спросил мальчик.
— Не слышал. Главное, что там есть такие мальчики, как ты. Знаешь, как их называют? Гаврошами. Это во Франции был такой мальчик, Гаврош, веселый и смелый, герой Парижской коммуны. Таких, как этот маленький француз, во всем мире называют Гаврошами. Я вот напишу в нашу рабочую газету о том, как один маленький болгарин поднял красное знамя над кораблем.
— Когда-нибудь он станет хозяином большого шапито, — улыбнулся беззубым ртом отец маленького циркача.
— Самого большого на свете! — Живко вскочил с тахты.
* * *Дина и Тимка подъехали на санях к дому, находившемуся неподалеку от Московского Кремля. Дверь в квартире открыл Иван Пчелинцев.
— Вот так сюрприз! — обрадовался он. — Какими судьбами? Что случилось?
— Приехали посмотреть на беглецов, — с обидой в голосе произнесла Дина, войдя в комнату.
— Каких беглецов? — Пчелинцев сделал вид, будто не понимает. — Может, ты, Тимка, объяснишь?
— В общем, дело такое... ясное. Куда вы, туда и мы, — серьезно сказал Тимка.
— А-а, вот в чем дело! — улыбнулся Пчелинцев. — Ну а если, допустим, задание представляет опасность для жизни? Если оно секретное?
— Не морочь голову, Иван, — сердито произнесла Дина. — Опасное задание, секретное... Знаю, что едете в Крым. Бить Врангеля. Все едут. Кто на борьбу с белополяками, кто — с Врангелем.
— Мы тоже! — решительно заявил Тимка.
— Ах, вот оно что! Ну а на какие роли... что делать будете, когда начнут громить белополяков, Врангеля? — спросил Пчелинцев.
— Значит, едешь? Зачем же скрывал? Мы с Тимкой совсем одни... остаемся, — сказала Дина и отвернулась.
— Так мы же ненадолго. Разобьем — и назад.
— Я знаю, что отговаривать не имеет смысла. Вот возьму да и поеду на фронт. Без пяти минут врач. Могу и сестрой милосердия, — твердо сказала Дина.
— Ну а Тимка без пяти минут кто? — весело спросил Пчелинцев. — Танцоры на фронте не нужны. Там требуются бойцы.
— А патроны подносить разве не смогу? А в разведку ходить? — нашелся Тимка.
Павел, войдя в комнату, застыл от удивления. Пчелинцев сказал:
— Прошу знакомиться! Медсестра Дина, боевой разведчик Тимка. Ну, Врангель, держись! Павел, давай команду.
Павел был рад встрече с друзьями. Он сказал:
— Честно говоря, я так и знал. Так и знал, что приедете в Москву. Даже... стихи написал.
— Прочти, пожалуйста! — попросила Дина.
— Прочту, — пообещал Павел. — Стихи о любви.
— О чем? — переспросила Дина.
— Понимаешь, как тебе объяснить... В общем, он ее любит. И она его любит. Оба это знают, чувствуют. Но не говорят. Вот какая история...
Павел смущенно крутил в руках фарфоровую статуэтку.
— Оба понимают, но не говорят.
Пчелинцев сказал:
— Ну, пока ты здесь будешь объяснять, что к чему, я схожу на кухню... гостей угощать положено.
Он быстро вышел из комнаты, уведя Дину. Павел, лукаво улыбаясь, сказал Тимке:
— Ну, брат, если они сейчас... они договорятся, значит...
— Договорятся, договорятся! — уверенно заявил Тимка.
— А ты откуда знаешь? Они уже три года в молчанку играют.
— Надоело! Хватит! Мы хотим пожениться! — сказал Тимка, подражая Дине.
Павел рассмеялся.
* * *Неожиданный поступок поэта Гринина вызвал много толков в эмигрантской среде. Никому, кроме редактора, не было известно содержание его стихотворения, из-за которого поэт был причислен к разряду отступников, однако молва о нем быстро распространилась.
Особенно остро реагировала на поведение поэта группа эсеров и анархистов.
В большой комнате «русского ресторана» Арц говорил скрипучим голосом:
— Этого сентиментального поэта надо было убрать еще тогда... в восемнадцатом. Теперь пожинайте плоды собственной мягкотелости. Жаль, князь Яблонский расстрелян. Он-то знал, что надо делать с изменниками.
В комнате, кроме самого хозяина, находились его одноглазый помощник из бывших офицеров и редактор эмигрантской газеты. Арц продолжал:
— Нельзя допустить, чтобы эти продажные шкуры ушли от возмездия. Где бессильны слова, должно заговорить оружие, хороши и яд, и нож в сердце...
Его помощник осторожно заметил:
— То мы не хотели выпускать Грининых из России, то...
— Поручик Сивков! — Арц презрительно поморщился. — Даже с вашими мозгами нетрудно понять, что значат для общественного мнения Гринины!
Редактор показал на часы:
— Господа, пора!
В соседнем зале собралось довольно много народу. Было ясно, что они собрались послушать Гринина. Слушали его внимательно. Поэт, скрывая волнение, старался быть спокойным:
— Я пришел заявить всем моим друзьям и недругам, что отрекаюсь от бесплодных, полных унижения и горечи последних трех лет. Нравится это кому-либо или не нравится, меня не интересует. У меня один путь — на родину. Я ступлю на землю России с обнаженной головой. Тоска по родине испепеляет наши души. Так почему же мы сидим здесь? Чего мы ждем?
