Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич
— Наши рабочие слишком любят комфорт, — сказал он. — Я их знаю. Они откажутся страдать для блага своих внуков и правнуков.
В конце концов я понял, что наш разговор совершенно бесцелен. Когда я уезжал в Россию, премьер больше помалкивал, предоставляя делать дела мистеру Черчиллю. Теперь, видимо, ему надоело созерцательное состояние, и он поднялся во весь рост. Черчилль и маркиз Керзон принуждены были стушеваться, так как неудачные военные операции действительно надоели всем. Общественное мнение было за премьера, и он этим пользовался.
Я перестал возражать, и наша беседа сама собой кончилась. Прощаясь со мной, премьер сказал:
— Я вас прошу представить поскорее новый доклад о России. Только вы не пишите о том, чего там нет и что плохо. Это неинтересно. Нам сейчас важно узнать, какие ресурсы у них сохранились, и, пожалуйста, поподробнее о том, как скоро они могут наладить у себя хозяйство…
Я ушел от премьера с тяжелым чувством. Коммерческая жилка взяла в Англии верх над боевой активностью. Мой одиннадцатимесячный труд в исключительно тяжелых условиях пропал даром. Черт бы побрал эти течения в политике и этот парламент! Мне остается теперь только одно: подать в отставку.
24 марта. Я подал прошение об отставке, ссылаясь на подорванное здоровье, — результат пребывания в голодной Москве. Упомянул и о падении с аэроплана. Думаю, что отставка будет принята.
25 марта. Сегодня Долгорукие переехали от нас. Они сняли небольшую квартиру на нашей улице. Дед подарил княгине рояль и тяжело вздохнул в минуту прощания. Мы уговорились бывать друг у друга и даже обменялись ключами.
Вечером Гроп тихо, совсем как в Москве, появился в моей комнате.
Прежде всего он поздравил меня с благополучным окончанием рискованного путешествия. Я поблагодарил его за заботу обо мне. Потом он справился о моем здоровье. После этого встал, поклонился преувеличенно вежливо и сказал:
— Позвольте поздравить вас, сэр. В Англии организовалась своя собственная Коммунистическая партия.
Сначала я думал, что Гроп острит неуклюже, как острят провинциальные констэбли. Но он тут же вытащил свою записную книжечку и сообщил мне, что в прошлом году в августе коммунисты отделились от независимой Рабочей партии и организовались самостоятельно.
— Почему же их не арестовали на первом же собрании? — спросил я.
— Трудно, сэр. Их оказалось около двух тысяч. Невозможно обременять тюрьму такой оравой.
— Но ведь это же несчастие. Что предполагает делать правительство?
— Многое, очень многое. Прежде всего при нашей службе образован особый отдел, специально по коммунистической опасности. Сил Скотленд-Ярда тут недостаточно. Ведь коммунисты не остановятся перед изменой, агитацией в войсках и так далее.
— Ну, и как работает отдел?
— Прямо скажу: плохо. Я ведь сам теперь числюсь там. У нас не хватает опытных провокаторов. Это дело для нас новое. Есть предположение выписать агентов из Америки, но я не думаю, что из этого выйдет прок. А без хороших провокаторов ничего не поделаешь. Ведь коммунисты не жулики, а рабочие. Как вы вотретесь в их среду? Надо иметь мозоли на руках, хриплый голос и багаж в голове. А таких ребят у нас на службе не имеется. Так-то, сэр…
Гроп долго еще рассказывал мне новости наших канцелярий, политические сплетни, парламентские скандалы. Упомянул и о росте безработицы. Информатор он был превосходный, все нужные даты и адреса у него были записаны в книжке. Но я невнимательно слушал его. Я был возмущен до глубины души тем, что творится в Англии.
За один год произошло столько перемен! Куда мы идем? Правительство не понимает или не хочет понять, что такое большевики. Премьер отделывается шуточками… Я ходил по комнате и думал, а Гроп все говорил и говорил. И остановился на минуту только тогда, когда он задал мне вопрос:
— Записались ли вы, сэр, в коммунистическую партию в России? Я хочу сказать, конечно, есть ли у вас документ?
Я махнул рукой.
— Напрасно, сэр. Этот документ мог бы здесь сослужить службу.
— Нет, — сказал я совершенно категорически. — Никакой службы здесь он сослужить бы не мог. Я подал прошение об отставке. Я не привык работать в сумасшедшем доме.
Гроп тихонько хихикнул.
— Как, сэр? — сказал он. — Вы хотите бросить службу в такой решительный момент, когда Англия трещит по всем швам?.. Вы — знающий русский язык… Вы вдруг уходите…
— Ничего не остается делать. Я солдат и привык бороться, как солдат, на фронте или в тылу. А ехать с моим русским языком в Россию, чтобы торговать там сукном, я не могу.
— Вряд ли вам все-таки удастся уйти в отставку, сэр, — произнес сочувственно Гроп. — Вы можете получить длительный отпуск, — да. Но отставка не в правилах Интеллидженс Сервис. Вам не разрешат уйти, вы слишком хорошо зарекомендовали себя. Ведь вы, конечно, знаете, что все попытки уйти в отставку с нашей службы всегда кончались неудачей?
Тут я сообразил:
— Вас прислали напомнить мне об этом?
— Совершенно верно, сэр. Поэтому я и советую вам не очень настаивать на отставке. Лучше уж просите отпуск месяца на два.
Конечно, он был абсолютно прав. Я служил не клерком в Сити.
— Если вы недовольны политикой, — продолжал Гроп свои наставления, — я вам порекомендую купить комплект "Таймс" за 1920 год. Прочтите номер за номером, и вы поймете, как мы докатились до сегодняшнего дня. Ничто не стоит на месте. Англия не спала, пока вы были в России. Наша промышленность сильно пошаливает, сэр, и миллион безработных просит есть. Прочтите газеты, сэр, и вы все поймете…
26 марта. У меня была княгиня Долгорукая. Она пришла одна, в темном, закрытом платье. Очень сдержанно и с достоинством она сказала мне, что явилась поблагодарить за деньги, присланные в Константинополь, и за все остальное. О записке в цветах не было речи. Я спросил, понравился ли ей Лондон.
— Нет, — ответила она. — Я скучаю здесь. У вас очень мрачная река, хуже нашей Невы. Здесь любят веселиться, но мне это не подходит. Новые танцы и музыка очень грубы. Ах… Только здесь я узнала, что такое тоска…
— Может быть, вы позволите мне развлечь вас немного?
— Благодарю вас, мистер Кент. Мне очень приятно быть в вашем обществе.
Она ушла, высоко подняв голову. Я вспомнил ее на бульваре в Севастополе, и меня поразил тот отпечаток солидности, который наложила на нее Англия. Ведь в Крыму она была похожа на даму легкого поведения. Особенно мне запомнилась сигара в ее зубах. Теперь она держала себя, как особа владетельного дома, пополнела и утратила резкость движений. У нее ясные глаза, как у кинематографической героини, и кажется, что за всю жизнь она не видала несчастья. Может быть, Англия исправила ее? Шесть месяцев она провела со стариком, не проявляя себя с дурной стороны. Дед находит, что англичанки должны брать пример с таких русских.
Прощаясь с княгиней, я обещал, что заеду за ней, и мы отправимся на выставку художественных новинок, которая открывается в Королевской академии в апреле. Она милостиво согласилась.
28 марта. Сегодня я получил извещение, что моя отставка не принята. Мне предоставляется двухмесячный отпуск. Что же мне теперь остается делать?
Я купил "Таймс" за целый год и начал читать. Белые листы газеты покрыли пол моей комнаты, как снег в России покрывает землю. Я начал читать все подряд, как читальная машина. Мысль моя медленно двигается вперед по дням, как человек лезет по лестнице из глубокой ямы. Кое-что я начинаю понимать. Но все же чертовски трудная задача принимать "Таймс" порциями более одного номера в сутки. На это чтение я смотрю, как на испытание, наложенное на меня службой.
Когда я одолею эту огромную стопу бумаги? Ведь я же в отпуску…
3 апреля. Я заехал за княгиней Долгорукой, и мы отправились вместе в академию на выставку. Мы долго бродили по залам и не могли найти ничего для себя интересного. Купающиеся и прыгающие лошади не нравились Долгорукой. Она находила, что ноги у лошадей слишком тонки, а картины — слишком шумливы. На остальное она просто не смотрела. Мы задержались на минуту только перед небольшим полотном, на котором была изображена грядка фиалок.
