Жаклин Монсиньи - Княгиня Ренессанса
– Но ведь нам не всегда удается иметь то, что хочется, мадам…
После паузы, подчеркнувшей эту многозначительную фразу, он добавил:
– Ну, хорошо, пойдемте со мной.
Широкими шагами, не заботясь о том, поспевает ли за ним Зефирина, Фульвио направился в свои покои, располагавшиеся в южном крыле второго этажа.
При его появлении обе борзые, Цезарь и Клеопатра, встали и подошли к хозяину в ожидании ласки, а получив ее, спокойно вернулись на место и улеглись у камина, в котором в довершение ко всей роскоши день и ночь пылал огонь.
Зефирина не могла отказать себе в желании осмотреть покои мужа, заполненные доспехами, аркебузами, брошенными на пол шкурами диких животных и кроватью под балдахином, пурпурный полог которого был задернут.
Небрежным жестом Фульвио указал ей на Кресло. Пока Зефирина осторожно усаживалась, стараясь не сломать обручи своего кринолина, Фульвио иронизировал:
– Что за дьявольские ухищрения, мадам! Черт побери, как это вы, женщины, можете носить на себе столь противоестественные вещи? Почему с помощью всевозможных нелепостей скрываете именно то, что вызывает у мужчин особое восхищение?
Не обратив внимания на то, что щеки Зефирины заливает краска смущения, он скинул свой камзол и мокрую от пота рубашку и протер тело винным спиртом.
Чтобы не видеть полуобнаженный торс мужа, Зефирина решительно прикрыла веки, в то время, как князь беззаботно напевал весьма фривольную песенку:
Вот лавочка для бешено влюбленных
Торгуют здесь тщеславьем и гордыней
И прочими подобными вещами.
Сюда, красотки с тощими задами,
Здесь быстро вам поможет округлиться
Устройство для сокрытия детишек,
Лишь стоит вам напялить на себя
Сей кринолин, да, кринолин,
Щит вашей добродетели надежный…
– Ну, что скажете, мадам, по поводу этой довольно грубой карикатуры? Я был бы очень огорчен, если бы оказалось, что она ранит ваши целомудренные уши.
Зефирина открыла глаза. Князь уже надел рубашку.
Теперь она почувствовала себя увереннее и пошла в наступление:
– Я последовала за вами сюда, месье, не для обсуждения моды, а для откровенного объяснения.
– Откровенного объяснения! – повторил князь, и в голосе его прозвучало сомнение.
– Я хочу поговорить с вами о том, что для меня важнее всего: о моей свободе!
– Тысяча чертей! О чем… о чьей?
– О моей, – с усилием проговорила Зефирина.
– Да вы, мадам, камень с моей души снимаете. Я-то думал, вы начнете говорить со мной об этом наемнике Ля Либерте, которого, как мне показалось, вы особенно нежно обнимали, настолько нежно, что я задал себе вопрос, уж не для того ли вы заставили меня рисковать жизнью, чтобы заманить в подстроенную вами ловушку…
Говоря все это, Фульвио сел напротив Зефирины. Она приняла вызов:
– А я, месье, в свою очередь ломаю голову над тем, не скупость ли является вашим самым большим недостатком… Вместо того, чтобы убивать, не лучше ли было заплатить столько, сколько у вас попросили?
Скрестив длинные, обтянутые шелковыми чулками ноги, Фульвио парировал:
– Помимо того, мадам, что вы становитесь слишком дороги, нет не моему сердцу, а моему кошельку, до такой степени дороги, что я вынужден признать, мне уже никогда не возместить понесенных расходов, знайте, что для удовлетворения запросов этих бандитов мне бы понадобилось по меньшей мере три дня, чтобы сюда прибыли груженные оружием и провиантом подводы. Я имел слабость поверить в то, что вы находитесь в опасности, и попытаться вместе с Монтроузом освободить вас. Применив эффект неожиданности, мы кинулись в атаку… Не могу не признать, что ваше поведение лишило меня всяких иллюзий.
Это было сказано беззлобно, тоном простой констатации.
Зефирина вынуждена была признать про себя, что он прав. Вспомнив советы Макиавелли, она поняла, что надо в воду добавить немного меда.
– Вы плохо обо мне подумали, месье, – сказала она с усилием. – Человек, которого звали Ля Либерте, мой бывший крепостной Бастьен… друг детства, который к моему удивлению сказался вне закона. Но, несмотря на все его провинности, я не могу забыть, что мы росли вместе и что…
– Вы, видно, изрядно помучили бедного парня, жестоко играя его чувством к вам. Наверное, поэтому ему пришлось покинуть вас, мчаться прочь во весь опор от своей богини и мучительницы…
Вспоминая сцену на пляже, после которой Бастьен действительно бежал после бурного объяснения, Зефирина взглянула на князя с подозрением.
– Откуда вы знаете, что Бастьен сбежал? Князь пошевелил горящее полено в камине.
– Проще простого, моя дорогая… Вассал всегда пылает страстью к госпоже, кузен к кузине, трубадур к королеве, карлик к великанше, а брат к сестре…
– Зачем вы все это говорите?
– Ну, просто инцест особенно в моде и…
– Нет, про карлика и великаншу.
– Вы не любите карликов?
Уж не сошла ли она с ума? На секунду ей померещилась тень Каролюса.
Своими нервными пальцами Зефирина коснулась лба, будто стараясь избавиться от этого тягостного воспоминания, потом, сменив тему, снова ринулась в бой:
– Вы дали мне обещание, монсеньор!
– Я?
Фульвио восхитительно разыграл удивление.
– Вы мне поклялись сделать все возможное, чтобы расторгнуть наш брак.
– Я ничем не нарушил своего обещания. Мы живем как чужие, и думаю, у вас нет причин жаловаться на телесные посягательства и плохое обращение.
При таком откровенном напоминании Зефирина снова вспыхнула. Однако тут же возразила:
– Поговорим как раз о вашем обращении… Вы держите меня взаперти, засадили меня в тюрьму, и я живу как заключенная.
Фульвио так резко встал, что Цезарь и Клеопатра даже залаяли, но потом снова легли у огня.
– Так вы желаете выходить из дворца?
Зефирина тоже встала.
– Да, я этого хочу!
– Но вы меня не просили об этом!
– Ну, так теперь прошу.
Какое-то мгновение оба супруга смотрели друг на друга, полные решимости. Фульвио видел перед собой напряженное лицо Зефирины. Она не опускала глаз и не прятала горящего в них огня. Не будь так воинственна ее поза, можно было сказать, что после своей болезни она еще больше похорошела. Фульвио хотелось коснуться пальцами ее шелковистых волос, заплетенных в косы и перевитых жемчугом.
Зефирина была красива. Но теперь она выглядела женщиной и куда более ослепительной, чем когда прибыла в Италию. Маленькая куколка превратилась в восхитительную бабочку… или скорее в великолепную кобылицу, нуждающуюся в укрощении.
Фульвио сжал кулаки. Он подавил в себе желание прервать спор и швырнуть ее под балдахин, чтобы наконец довершить то, что не удалось в карете.
