Валериан Светлов - Рабыня порока
Он ворчал на Наталью Глебовну, которая никак не могла угодить ему, и неотступно требовал к себе Марью Даниловну.
Но Марья Даниловна целый день не показывалась в его комнате, да и во всем доме.
Никита Тихонович несколько раз посылал за ней, но явившаяся к нему карлица объявила, что Марья Даниловна чувствует себя не в своем здоровье и просила ее не беспокоить.
Карлицу сменил Телепнев, который вошел в опочивальню Никиты Тихоновича страшно взволнованный и бледный.
— Никита! — сказал он ему, весь дрожа. — Я знаю, ты болен, но могу ли я сказать тебе об одном важном деле два слова?
— Ужо как‑нибудь, — ответил больной, — не в себе я теперь.
— Но этого нельзя отложить, — настойчиво возразил Телепнев, и Никита Тихонович понял, что ему от него не отделаться.
— Говори! — сумрачно произнес он, взглянув на него исподлобья. — Чует сердце мое, ничего доброго мне не скажешь.
— Ты правду говоришь, Никита Тихоныч. Злое дело совершено в твоей усадьбе.
— Что еще?
— Ты знаешь, я давно разыскиваю тело князя, сгинувшего так бесследно отсюда. Для того я и остался у тебя в усадьбе.
— Для того ли? — насмешливо проговорил больной.
— Для того, Никита, — твердо, глядя ему в глаза, сказал Телепнев.
— Ну, так что же? — нетерпеливо спросил Никита Тихонович.
— Сегодня, незадолго до вечера, тело князя найдено. Оно найдено на дне озера, обвязано веревками, и к нему привязан тяжелый камень. Ребята обшарили озеро и вытащили его баграми. Больше ничего не нашли, — намекнул он.
Стрешнев молчал, как будто его нисколько не поразило это известие. Телепнев удивился этому.
— Никита, старый друг мой! — торжественно заговорил он. — Всегда я тебя знал за доброго и совестного человека, воина и боярина. Ты видишь, совершено злое дело над князем. Кто сие учинил? И то тебе ведомо. Прикажи учинить сыск и накажи виновницу сего злого, подлого дела.
Но Стрешнев вдруг рассердился.
— Не смей называть меня другом! — сипло крикнул он, насколько у него хватило сил. — Ворог ты мне, а не друг, лютый ворог. Кто тебе сказал, что сие злое дело учинила она? Поклялись вы, что ли, с Натальей погубить ее? Так врешь, не дам ее вам в обиду. Ступай от меня! Ты видишь, я болен. Прикажи‑ка лучше без шума предать тело князя земле. Ступай, ступай же, не докучай мне!
И он заметался на кровати.
Телепнев, пожав плечами, мрачно вышел из его опочивальни и пошел в сад.
Здесь встретился он с побледневшей и осунувшейся Натальей Глебовной и передал ей разговор свой с ее мужем.
Они уселись в саду на скамье. Наталья Глебовна была рада, что Телепнев не уехал и решил еще остаться на время в усадьбе. Тяжелое предчувствие угнетало ее в последнее время, предчувствие чего‑то страшного, грозного.
Они сидели и беседовали, когда вдруг Телепнев поднял голову. Темное небо окрасилось розовым цветом.
— Что это? — сказал он тревожно. — Ты не чувствуешь? Гарью пахнет! — И вдруг он вскочил со скамьи. — И то, — крикнул он, — ведь это зарево, Наташа, зарево пожара! Усадьба горит!
Они быстро пустились бегом по направлению к барскому дому.
Дом был объят пламенем и пылал, как лучина. Очевидно, его давно уже подожгли с заднего фасада, и теперь огненные языки лизали крышу, которая рухнула с треском в одном месте.
— Ах, — вскрикнула Наталья Глебовна, — это над опочивальней Никиты. — С ней едва не сделалось дурно, но она взяла себя в руки и не подчинилась мгновенной слабости. — Спаси, спаси его! — бросилась она к Телепневу.
Но дом пылал. С грохотом обрушивались балки, вздымая к темному небу огненные языки и тучи ярких, красных искр. Со всех сторон к дому сбегалась челядь.
Дружными общими усилиями принялись тушить пожар, и кое‑как, после долгого времени, удалось прекратить его. Вода была далеко, и ее приходилось медленно носить к месту пожарища.
Комнаты Никиты Стрешнева и Марьи Даниловны выгорели целиком. Когда пожар прекратился, то среди обломков обгоревшей усадьбы, тлевших бревен и тканей, отыскали обуглившийся труп боярина Стрешнева и еще два трупа, до такой степени обуглившихся, что распознать их было невозможно. Впрочем, в одном из них все‑таки удалось узнать по уцелевшему, хотя сильно обгоревшему, козловому башмаку труп карлицы, а относительно другого общим голосом решено было, что это не кто иной, как Марья Даниловна.
На утро по большой дороге тянулся по направлению к Москве цыганский табор. Около одной из повозок, закрытой цветными тряпками, плелась старуха‑цыганка со своим сыном Алимом, который, весело сверкая своими темными глазами, поминутно отодвигал цветные тряпки и заглядывал вглубь повозки, заботливо опрашивая сидевшего там таинственного седока.
А по другой дороге, в иную сторону, ехал целый поезд боярина Телепнева, в сопровождении стрешневской челяди.
Добрая молодая боярыня Стрешнева в темных вдовьих одеждах пробиралась на житье в свою отдаленную вотчину. Горе и грусть лежали на ее бледном, измученном личике, но в ее заплаканных и красных глазах сверкали порой искорки радости, которую она тщетно старалась заглушить в себе, считая это радостное чувство грешным в настоящих обстоятельствах ее жизни. Но мечта об обители теперь была так же далека от нее, как когда‑то мечта о возможном для нее счастье. Телепнев ехал верхом рядом с экипажем.
— Правду ведь сказала старая ведьма‑цыганка! — задумчиво шептал он.
Конец первой части
Часть вторая. Немезида
I
В 1711 году в местности, занятой уже в конце XV века великокняжескими и помещичьими селениями, Петр I стал строить дворцовые здания по образцу Версальских дворцов.
Это было началом Петергофа, быстро развившегося на этом месте, возвышенном над морем и спускавшемся к нему уступами, вследствие чего оказавшимся очень удобным для возведения и устройства фонтанов, которые царь очень любил.
Он вызвал для работ мастеровых из внутренних губерний России, и они с быстротой, которую требовал от них всегда и во всем стремительный царь, выстроили Монплезир и Монбижу,[2] а также Нагорный дворец,[3] в котором имел пребывание царь, сильно полюбивший Петергоф.
К тому времени, как начинается наш рассказ, Петергоф стал уже значительной слободкой с обширными парками, хотя не вполне еще разработанными, но все же настолько, что по ним охотно совершались прогулки и катания.
Не все еще фонтаны Петергофа были окончены и приведены в порядок, но тем не менее многие уже били в известные часы и по известным дням и приводили в восторг царя, увлекавшегося всяким новшеством и всяким достигнутым им техническим успехом.
