Александр Дюма - Графиня де Шарни
Он прекрасно запомнил намеченный Андре маршрут и бросился по следам Себастьена.
Так же как и мальчик, он пересек площадь Пале-Рояль и бросился по улице Сент-Оноре, ставшей почти безлюдной, потому что было уже около часу ночи. Добежав до угла улицы Сурдьер, он повернул направо, потом — налево и очутился в тупике Сент-Гиацинт.
Там он стал внимательно изучать все вокруг.
В третьей двери справа он узнал по маленькому зарешеченному оконцу ту самую дверь, что описала ему Андре.
Описание было до такой степени точным, что он не мог ошибиться. Он постучал.
Никто не ответил. Он постучал громче.
Тогда ему показалось, что кто-то карабкается по лестнице и подходит с той стороны к двери, но как-то боязливо и недоверчиво.
Он постучал в третий раз.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Отоприте, — приказал Жильбер, — и ничего не бойтесь: я отец раненого ребенка, которого вы подобрали на улице.
— Отопри, Альбертина, — послышался другой голос, — это доктор Жильбер.
— Отец! Отец! — раздался третий голос, и Жильбер узнал Себастьена.
Жильбер вздохнул с облегчением.
Дверь распахнулась. Пробормотав слова благодарности, Жильбер поспешил вниз по ступенькам.
Скоро он очутился в похожей на погреб комнате, освещенной стоявшей на столе лампой, где рядом с ней лежали отпечатанные и исписанные от руки листы, виденные Андре.
В тени на убогом ложе Жильбер заметил сына: он звал его, протягивая к нему руки. Несмотря на то что Жильбер прекрасно умел владеть собой, родительская любовь одержала верх над философской сдержанностью, он бросился к мальчику и прижал его к себе, постаравшись не задеть его кровоточащую руку и ушибленную грудь.
Когда в долгом поцелуе их уста, не произнеся ни слова, сказали друг другу все, Жильбер обернулся к хозяину, которого он еще не успел рассмотреть.
Тот стоял, широко расставив ноги и опершись одной рукой на стол, а другую уперев в бедро; он был освещен лампой, с которой снял абажур, чтобы насладиться происходившей у него на глазах сценой.
— Смотри, Альбертина, — сказал он, — и вместе со мной поблагодари случай, позволивший мне оказать услугу одному из моих собратьев.
В ту минуту, когда хирург произносил эти несколько высокопарные слова, Жильбер, как мы уже сказали, обернулся и в первый раз внимательно взглянул на стоявшее перед ним бесформенное существо.
Это существо было желто-зеленого цвета, с серыми глазами, вылезавшими на лоб; оно было похоже на одного из тех поселян, кого преследовал гнев Латоны и кто в процессе превращения человека в жабу остановился в каком-то промежуточном состоянии.
Жильбер не мог сдержаться и содрогнулся. Ему почудилось, как в кошмарном сне, как сквозь кровавую пелену, что он уже где-то видел этого господина.
Он подошел к Себастьену и с еще большей нежностью прижал его к себе.
Однако он взял себя в руки и подошел к странному господину, так сильно напугавшему Андре в ее магнетическом сне.
— Сударь! — обратился Жильбер к нему. — Примите слова благодарности от отца; вы спасли ему сына; эти слова искренни и идут от души.
— Сударь! — сказал ему хирург. — Я только исполнил долг, продиктованный мне сердцем и знаниями. Я человек, и, как говорит Теренций, ничто человеческое мне не чуждо. Кстати, я мягкосердечен, я не могу видеть, как страдает букашка, а тем более — подобное мне существо.
— Могу полюбопытствовать, кто этот уважаемый филантроп, с кем я имею честь говорить?
— Вы не узнаёте меня, дорогой собрат? — с добродушным, как ему казалось, а на самом деле отвратительным смехом спросил хирург. — А я вас знаю: вы доктор Жильбер, друг Вашингтона и Лафайета (он странным образом подчеркнул последнее слово), гражданин Америки и Франции, благородный утопист, автор прекрасных памятных записок о конституционной монархии, которые вы прислали из Америки его величеству королю Людовику Шестнадцатому, а его величество Людовик Шестнадцатый в благодарность за это посадил вас в Бастилию в тот самый день, как вы высадились на французскую землю. Вы хотели его спасти, заранее расчистив ему дорогу в будущее, а он открыл вам путь в тюрьму — вот она, признательность королей!
Хирург снова рассмеялся, на этот раз злобно и угрожающе.
— Если вы меня знаете, сударь, это лишнее основание для того, чтобы я продолжал настаивать на своей просьбе: я тоже хочу иметь честь с вами познакомиться.
— О, мы давным-давно знакомы, сударь, — отвечал хирург. — Это случилось двадцать лет тому назад, в страшную ночь тридцатого мая тысяча семьсот семидесятого года. Вам тогда было примерно столько же лет, сколько этому мальчугану; мне принесли вас, как и его, израненного, умиравшего, раздавленного; вас принес мой учитель Руссо, и я пустил вам кровь на топчане, стоявшем среди трупов и ампутированных конечностей. Я люблю вспоминать ту страшную ночь, потому что благодаря ножу — а нож знает, как глубоко нужно резать, чтобы вылечить, и что надо отсечь, чтобы рана зарубцевалась, — я спас тогда немало жизней.
— Так, значит, сударь, вы Жан Поль Марат! — вскричал Жильбер и невольно отступил на шаг.
— Видишь, Альбертина, — заметил Марат, — какое действие производит мое имя!
И он жутко расхохотался.
— Да, но отчего же вы здесь? — с живостью спросил Жильбер. — Почему вы в этом подвале, освещенном лишь этой коптящей лампой?.. Я полагал, что вы лекарь его высочества графа д’Артуа.
— Ветеринар в его конюшнях, хотели вы сказать, — ответил Марат. — Однако принц эмигрировал; нет принца — не стало и конюшен; не стало конюшен — не нужен и ветеринар. А я, кстати, ушел сам; я не желаю служить тиранам.
И карлик вытянулся во весь свой маленький рост.
— Но почему все-таки, — допытывался Жильбер, — вы живете в этой дыре, в этом подвале?
— Почему, господин философ? Потому что я патриот, потому что я обличаю честолюбцев, потому что меня боится Байи, потому что меня ненавидит Неккер, потому что меня преследует Лафайет, потому что он натравливает на меня национальную гвардию, потому что он, этот честолюбец, этот диктатор, назначил за мою голову награду; но я его не боюсь! Я преследую его из своего подвала, я обличаю диктатора! Знаете ли вы, что он на днях сделал?
— Нет, — невольно ответил Жильбер.
— Он приказал изготовить в предместье Сент-Антуан пятнадцать тысяч табакерок с собственным изображением; в этом есть нечто такое… а? Так вот, я прошу славных граждан разбивать эти табакерки, когда они попадут к ним в руки. Эти табакерки — пароль большого роялистского заговора: как вам известно, пока бедный Людовик Шестнадцатый льет горькие слезы по поводу глупостей, к которым принуждает его Австриячка, Лафайет замышляет заговор вместе с королевой.
