Рафаэль Сабатини - Игрок
Он предлагал заменить все эти налоги одним-единственным в размере одного процента от полученной прибыли. Этот налог никого бы не обидел. Богатые перестали бы скрывать свое богатство, а бедные не боялись бы, что если они вдруг разбогатеют, то станут жертвой грабителей на государственной службе.
Наступил бы конец барьерам, допросам, разбирательствам между налогоплательщиками и жадными слугами государства.
Наконец, как соль и табак стали монополией государства, так не было причин, почему бы и всю торговлю не вести таким же образом, поставив ее под контроль государства, к выгоде нации, а не отдельных торговцев. Д'Агессо высказал по поводу этих планов ряд замечаний, но они не смогли испортить впечатление от величественности всего проекта.
Регент слушал Лоу, расспрашивал его о различных деталях и, наконец, под впечатлением развернутой перед ним картины всеобщего процветания, высказал сожаление, что недавно позволил д'Аржансону выкупить у государства право сдавать в аренду крестьянам землю.
Канцлер вдохновился тем, как мистер Лоу организовал дела Миссисипской компании, и за сорок восемь миллионов в год приобрел это право. Объединившись с группой толковых финансистов, четырьмя братьями Пари-Дюверне, он основал компанию, названную им «Антисистема». Он легко собрал капитал для нее, так как вкладчики были уверены в верном доходе.
Пока эта компания явилась для мистера Лоу незначительной помехой на его пути к полному контролю, и он отложил борьбу с ней на будущее. По его мысли, изменения в области налогообложения должны были произойти после расширения Миссисипской компании путем ее слияния с другими колониальными компаниями. Он решил подготовить для регента изложение своих планов.
Как раз над этим он и работал в своем кабинете в Отель-де-Невер, в который он перевез свою изящную мебель с улицы Кенкампуа: письменный стол из палисандрового дерева, обюссонский ковер, картины Ван Дейка, Ватто, венецианские зеркала и остальные предметы. Даже стены были украшены кожей из Кордовы. Все было, как на старом месте, на улице Кенкампуа.
Но здесь было значительно тише. Уличный шум был едва слышен. Через высокие открытые окна иногда доносились крики то точильщика ножей, то водоноса, то рыбной торговки или крысолова, но не было непрекращающегося ни на минуту гула, который стоял на улице Кенкампуа днем и ночью.
Погруженный в свои вычисления, мистер Лоу не услышал ни стука копыт во дворе, ни скрипа останавливающейся кареты. Он поднял свою голову, когда, бесшумно ступая, в кабинет вошел Лагийон и тихим голосом объявил:
— Простите, сударь. Госпожа la comtesse[54] де Орн умоляет принять ее по очень срочному делу.
— Графиня де Орн? — он был удивлен. Он едва помнил об ее существовании. — Но я не знаком с этой госпожой.
— Госпожа графиня очень просила вас принять ее, сэр. Она просила меня передать вам, что ее дело является крайне важным. Иначе, сэр, я не стал бы вас беспокоить.
— Крайне важным? Фи! Скорее всего это преувеличенно. Впрочем, пусть войдет.
Вошедшая дама была выше среднего роста, имела хрупкое сложение, с головы до ног она была укутана в серый плащ, который в Англии называли нитсдейловским.
Мистер Лоу встал и поклонился ей.
— Прошу вас, госпожа графиня!
Через плечо она смотрела вслед выходившему слуге. Только когда дверь за ним закрылась, она повернулась лицом к мистеру Лоу, сбросила со своей головы капюшон и распахнула плащ.
Мистер Лоу отступил на шаг. И очень долго этот невозмутимый при любых обстоятельствах человек, обомлев, смотрел на нее. Глаза его были широко раскрыты, естественная бледность лица постепенно сменилась свинцовой серостью.
Но это не была голова Горгоны, которая могла бы вызвать такую реакцию. Ни один человек, который писал об этой женщине, а этим занимались многие, не находил верных слов для ее необычной красоты. Это происходило потому, что она не укладывалась в принятые каноны, но была более гибкой, духовной. Эта духовность проявлялась в блеске ее темных блестящих глаз, в улыбке, которая, казалось, вот-вот появится на ее благородной формы губах.
Ее темно-русые волосы, бросая вызов нынешней моде, покрывали лоб, на шее у нее было тяжелое ожерелье. Бледность лица была для нее обычной, но сейчас она еще усилилась, и глаза ее на этом фоне казались совсем чёрными. Вздымание ее груди выдавало учащенное дыхание, а слабое дрожание губ говорило о том, что она сейчас может как расплакаться, так и рассмеяться.
Испуганными глазами мистер Лоу наблюдал за ней. Потом он нахмурился.
— Мне сказали comtesse де Орн…
— Я — графиня Орн, — по-английски назвалась она.
— Вы!
— Конечно, невероятно. Но, тем не менее, это факт.
Он сделал шаг вперед, а она раскрыла руки, словно раздергивая занавес.
Дрожащей рукой он провел по своему лицу. В его голосе послышалась хрипота.
— Вы говорите, факт? Но ты же Маргарет, леди Маргарет Огилви.
— Это было… в другой жизни, когда и тебя звали Джессами Джон. — Голос ее стал чуть ироничным, когда она прибавила: — Я рада, что ты не совсем позабыл меня, хотя наверняка пытался.
Эта колкость вернула ему самообладание. Напряжение воли он вернулся к своему обычному состоянию. Если ей нравилась ирония, то он мог порадовать ее этим:
— Как же, как же! — сказал он. — Вспомнил! Король Вильгельм сделал вас… Графиней Оркни, так? Нет, нет, то было его другая любовница, Элизабет Вильерс. А тебя… Сделал ли он тебя графиней? Или герцогиней?
Дрожание ее губ усилилось. Они сейчас имели печальный вид. А он помнил, как легко и беззаботно эти губы смеялись по любому поводу. Она опустила руки и с глубокой тоской смотрела на него, взгляд ее застилали слезы.
— Важно ли это, кем я была? Давай условимся, что здесь я графиня Орн.
— Я только не понимаю, что могло тебя заставить прийти сюда?
— Я надеюсь, что, поняв, ты станешь ко мне более приветливым. У меня нет другой цели, кроме спасения твоей жизни.
— Моей жизни? Кажется, припоминаю… Впрочем, неважно. Я не считаю, что ей что-либо угрожает.
— Вот потому я и пришла. Чтобы ты так считал, — она с горечью добавила: — Ничто менее значительное меня бы сюда никогда не привело.
Потом кратко и точно она пересказала ему то, что узнала. Парламент вот-вот должен был принять постановление об его аресте. Он должен быть осужден немедленно. Предполагалось тайно допросить его в Ла-Турнель, пытать, приговорить и тут же казнить, чтобы никто не успел ему помочь.
Его удивление сменил презрительный смех:
— Какая дикая, фантастическая чушь. И, если не секрет, кто тебе ее рассказал?
