Morbus Dei. Зарождение - Бауэр Маттиас

Элизабет, не оборачиваясь, швырнула горшок в снег и двинулась дальше.

– Подавитесь… – процедила она со злостью.

С наступлением ночи начало холодать, и караульный перед домом Франца Каррера поднял ворот плаща. Изнутри не доносилось ни звука. Раненые старались набраться сил. Их товарищи делили с ними тишину, потому как минуты затишья редко выпадали на их долю, и это, наверное, было единственное, что осталось ценного в их жизни.

В окне второго этажа горела масляная лампа.

– Вы хотели поговорить, – Альбрехт вопросительно посмотрел на капитана.

Тот сидел за массивным столом, на котором были разложены несколько карт. Командир поднял голову и принялся набивать трубку.

– Входи, Альбрехт, и закрой дверь, – сказал он спокойно.

Адъютант сделал, как ему велели.

– Садись.

Старый солдат опустился на шаткий стул, который заскрипел под его тяжестью.

– Мы больше десяти лет сражаемся с тобой бок о бок, – продолжал капитан. – И все эти годы, если то было в моей власти, я старался не трогать без необходимости мирных жителей. Тебе лучше других это известно, Альбрехт.

Адъютант кивнул и откинулся на спинку стула. Он нечасто видел своего командира в такой задумчивости.

– Но как мне поступить с этими упрямыми крестьянами? Я даже готов им поверить. Они, похоже, и впрямь считают, что есть какое-то проклятие и что они поступили правильно. – Капитан смерил адъютанта взглядом.

– Согласен, я тоже так думаю.

– Но что это значит для нас, Альбрехт? – Капитан глубоко затянулся и медленно выпустил дым. – Если я велю казнить завтра этого жирного крестьянина, на нас, чего доброго, ополчится вся деревня. Мы наверняка потеряем всех раненых, а на нашей совести будет кровавая баня. Нам придется разорить деревню… – Он сделал паузу. – Женщины, старики, дети. Нам всех тогда придется перебить.

Альбрехт задумчиво провел рукой по лицу.

– Знаю, капитан, знаю.

– А все из-за чего? Потому что люди помешались на какой-то глупости!

Он резко поднялся и подошел к окну. Посмотрел на караульного, как тот то и дело приседает, чтобы согреться.

Альбрехт чуть поколебался.

– Хотя…

Этого-то и ждал капитан.

– Да, Альбрехт?

– Что, если завтра мы сменим гнев на милость? И к этому жирному крестьянину, и к нашему солдату. В качестве жеста, так сказать…

– Жеста?

Капитан невольно усмехнулся. Альбрехт был не только верным соратником – адъютант всегда мог дать ценный совет.

И зачастую оценивал ситуацию даже лучше, чем он сам.

Капитан кивнул.

– Такой жест, чтобы понял любой тирольский крестьянин, а самое главное – любая крестьянка.

– Просто подумал, – Альбрехт и не думал приписывать себе заслуги.

Капитан подошел к нему и похлопал по плечу.

– Милосердие. В качестве рождественского жеста. Спасибо, Альбрехт.

Тот вышел из комнаты.

Капитан вернулся к окну и обвел взглядом деревню.

Так тому и быть.

Оставалось только надеяться, что до утра никто не наделает глупостей.

Якоб Каррер и солдат молча сидели друг против друга. В сарае царила мертвая тишина.

Каррер напряженно наблюдал за солдатом. Глаза уже привыкли к темноте, и он видел перемены в его лице: черные узлы неумолимо расходились под бледной кожей…

Он понимал, что предстоит сделать. Опять ему все расхлебывать…

Солдат беспокойно ерзал и обливался по́том. Он боролся со сном, то и дело клевал носом, но тут же вскидывал голову.

Баварец нутром чувствовал, что засыпать нельзя, ощущая опасность, исходившую от крупной, неподвижной фигуры напротив.

Время тянулось мучительно медленно.

В конце концов солдат не выдержал. Сон одолел его: он уронил голову на подтянутые к себе колени.

Каррер только этого и ждал.

Он тихо поднялся. Мимоходом взял тяжелый черен от сломанных вил, прислоненный к стене, и медленно скользнул к солдату, стараясь при этом не издать ни звука. Посмотрел на мирно спящего солдата – он уже не считал его человеком. Это был один из них, зараженных, к которым он питал жгучую ненависть.

Чтоб вам всем сдохнуть.

Каррер замахнулся.

В этот момент солдат проснулся, словно почуял смерть. Он увидел Каррера, мгновенно перекатился вбок и сумел избежать смертельного удара. Потом вскочил на ноги и выбил у Якоба черен из руки. Крестьянин кинулся на него, завязалась борьба.

Безмолвная и безжалостная.

А потом сарай сотрясся от рева.

Полусонные часовые резко вскинули головы.

– Что это?

– Не знаю. Кажется, внутри кричали?

– Трудно сказать, – солдат заглянул между досками, но ничего не разглядел. – Каррер! Что там у вас творится?

Якоб в ужасе смотрел на свою руку, на чернеющий след от зубов. Это не сулило ничего хорошего. В отчаянии он попытался оттереть его, но тщетно.

Каррер перевел взгляд на солдата, увидел его рот, перепачканный кровью.

Он понимал, что это означает.

Жизнь никогда уже не станет прежней. Ни подворья, ни земли, ни Элизабет, ни солнца – никакой жизни. Лишь жалкое существование в полумраке.

Он станет одним из них.

Каррер почувствовал, как в руке что-то пульсирует. Рана начала гореть; его вдруг обдало жаром, багровый туман стал заволакивать разум.

Каррер издал звериный рык.

Они заплатят за это, все, кто не помог ему. Все, кто есть в деревне.

Тут послышался грохот. С двери сняли засов, внутрь ворвался тусклый свет. Затем в сарай ворвались часовые, но тут же замерли, глядя на две неподвижные фигуры.

– Каррер? Какого дьявола…

Медленно, не сговариваясь, Якоб и солдат повернулись к часовым…

Hostimentum [12]

XXIX

К утру густой туман, подобно савану, укрыл деревню, окутал дома. В нем тонули любые звуки, и казалось, что небо сливается с землей – такой плотной была эта белизна.

Дверь в доме Каррера приоткрылась, и наружу выскользнула Элизабет.

Она бесшумно прикрыла за собой дверь и поспешила по узкой тропе, что вилась между домами. В руках у нее была железная сковородка с еще теплой кашей. Быть может, сегодня отец все-таки поест. Если он еще не…

Элизабет запретила себе думать об этом.

Он твой отец.

Конечно, он был ей отцом. И все-таки в глубине души не умолкал этот обольстительный голос, говорил ей, что отец вполне заслуживал…

Нет!

Нельзя допускать подобных мыслей. Он был ей отцом, и почитать его – ее долг.

И вот из тумана показался сарай. Элизабет подошла, успела лишь подивиться отсутствию часовых – и замерла.

Дверь была сорвана с петель и валялась на снегу.

Элизабет подошла ближе. Заглянула внутрь. И от увиденного в ужасе закричала. В сарае лежали двое солдат, растерзанных до неузнаваемости.

Элизабет развернулась и побежала прочь.

От сарая, едва различимые, в сторону леса уходили следы двух человек…

– А мы предупреждали, что так и будет! – гневно заявил Бенедикт Риглер.

Жители и солдаты столпились перед сараем и следили за спором между капитаном и старостой. Они стояли над трупами часовых.

– Я потерял четверых своих людей с тех пор, как мы остановились в вашей деревне, и ты продолжаешь пичкать меня своими суевериями? – процедил капитан.

– Ваши люди так и так были покойники.

– Ну, раз такое дело, то вы ни в чем не виноваты, – съязвил капитан.

– Если вы нам не верите, можете подняться к монастырю и убедиться лично, – с вызовом ответил Риглер.

– Поднимемся, уж не сомневайся, – заявил капитан.