Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
— Наверное! Ведь вы будете сражаться и за него тоже.
Крестьянин грустно покачал головой и глубоко вздохнул.
— Господин Мишель, — произнесла Берта, отведя его в угол, чтобы больной их не слышал. — Господин Мишель, бегите к кюре, попросите его прийти и разбудите соседей.
— Разве ему не лучше, мадемуазель? Он только что сказал вам об этом.
— Какой же вы ребенок! Неужели вы никогда не видели, как гаснет лампа? Последнее пламя всегда самое яркое: вот так же бывает и с нашим бедным телом. Бегите скорее! Агонии не будет: лихорадка истощила все силы этого несчастного и его душа отлетит без борьбы, без усилия, без надрыва.
— И вы останетесь с ним одна?
— Бегите скорее и не беспокойтесь обо мне.
Мишель вышел, а Берта подошла к постели Тенги, протянувшему ей руку.
— Спасибо вам, смелая девушка, — сказал крестьянин.
— За что спасибо, папаша Тенги?
— Прежде всего, спасибо за вашу заботу… и еще за то, что надумали позвать кюре.
— Вы слышали?
На этот раз Тенги сумел улыбнуться по-настоящему.
— Да, — ответил он, — хотя вы и говорили чуть слышно.
— Но присутствие кюре не должно наводить вас на мысль, что вам предстоит умереть, милый мой Тенги: не бойтесь!
— Бояться! — вскричал крестьянин, пытаясь приподняться и сесть в постели. — Бояться! Почему? Я почитал стариков и заботился о детках, страдал без ропота, трудился без жалоб, славил Бога, когда град опустошал мое маленькое поле, и благословлял его, когда созревал добрый урожай; ни разу не прогнал я нищего, посланного святой Анной к моему бедному очагу; я выполнял заповеди Господа и наставления Церкви; когда наши священники сказали: «Вставайте и беритесь за оружие», я сражался с врагами моей веры и моего короля и был смиренным после победы и верящим в успех после поражения; я все еще готов отдать жизнь за святое дело — так мне ли бояться? О нет, мадемуазель! Для нас, бедных христиан, это светлый день, когда мы умираем. Хоть я и невежда, но я это понимаю. Этот день уравнивает нас со всеми великими, со всеми счастливцами на земле; и если этот день настал для меня, если Господь призывает меня к себе, то я готов и предстану перед его судом, полный надежд на его милосердие.
Лицо Тенги озарилось, когда он произносил эти слова; но благочестивый порыв исчерпал последние силы бедного крестьянина.
Он тяжело упал на кровать, бормоча что-то невнятное: можно было разобрать лишь слова «синие», «приход», имена Бога и Пресвятой Девы.
В это мгновение вошел кюре. Берта указала ему на больного, и священник, сразу поняв, чего от него ждут, начал обряд соборования.
Мишель умолял Берту уйти, девушка согласилась, и оба, помолившись последний раз у изголовья Тенги, вышли из хижины.
Один за другим входили соседи; каждый преклонял колено и повторял за священником слова молитвы.
Две тоненькие свечки желтого воска, поставленные по сторонам медного распятия, освещали эту скорбную сцену.
Внезапно в ту минуту, когда священник и все присутствующие читали про себя «Аве Мария», недалеко от хижины раздался крик лесной совы.
Крестьяне вздрогнули.
Услышав этот звук, умирающий, хотя глаза его уже несколько мгновений как затуманились, а дыхание стало свистящим, приподнял голову.
— Я здесь! — крикнул он. — Я здесь!.. Я поведу вас!
И он попытался повторить крик совы в ответ на услышанный.
Это ему не удалось: при его слабеющем дыхании получился лишь какой-то всхлип; голова больного откинулась назад, глаза широко раскрылись. Он был мертв.
И тут на пороге хижины появился незнакомец.
Это был молодой бретонский крестьянин в широкополой шляпе, красном жилете с посеребренными пуговицами, в синей куртке с красной вышивкой и высоких кожаных гетрах; в руке он держал окованную железом палку, какие сельские жители берут с собой, отправляясь в дорогу.
Вероятно, он удивился зрелищу, представшему его взору, но никого ни о чем не спросил.
Он преклонил колено и произнес молитву; затем, подойдя к кровати, пристально вгляделся в бледное, бескровное лицо несчастного Тенги; две крупные слезы скатились по его щекам; он вытер их, а затем вышел из хижины молча, как и вошел.
Крестьяне, никогда не проходившие мимо жилища усопшего, не помолившись за упокой его души и не поклонившись его телу, не удивились появлению незнакомца и не обратили внимания на его уход.
А незнакомец, отойдя на несколько шагов, встретил другого крестьянина, поменьше ростом и помоложе, который казался его братом. Этот крестьянин сидел верхом на лошади, оседланной по-местному.
— Итак, Золотая Ветка, — спросил невысокий крестьянин, — что там происходит?
— Там происходит… то, что в этом доме нам уже места нет: туда явилась гостья, занявшая его целиком.
— Что за гостья?
— Смерть.
— Кто умер?
— Тот человек, у кого мы хотели остановиться. Я бы вам предложил использовать эту смерть в качестве прикрытия и спрятаться под саваном, который никто даже не подумает поднять, но я слышал, что Тенги умер от тифозной горячки, и, хотя врачи считают эту болезнь незаразной, я не могу подвергать вас опасности заболеть.
— Вы не боитесь, что вас увидели и узнали?
— Это невозможно! Там было восемь или десять мужчин и женщин, молившихся у кровати. Я вошел, стал на колени, помолился вместе со всеми. Так поступает в подобном случае всякий бретонский или вандейский крестьянин.
— И что же нам теперь делать? — спросил младший из крестьян.
— Как я уже говорил, нам предстояло сделать выбор между замком моего старого друга и хижиной того бедного крестьянина, что должен был стать нашим проводником, между роскошью и удобством жизни в богатых апартаментах, но не в полной безопасности, и тесным домишком, скверной кроватью, гречишным хлебом, но в несомненной безопасности. Господь Бог за нас решил этот вопрос, нам больше не из чего выбирать: придется удовольствоваться комфортом.
— Но вы сказали, что в замке небезопасно?
— Замок принадлежит моему другу детства, чей отец при Реставрации стал бароном. Отец умер; в замке сейчас живут его вдова и сын. Если б там был один только сын, я был бы спокоен: он хоть и слабохарактерный, но честный малый, а вот его мать мне кажется эгоистичной и тщеславной женщиной, и это меня определенно беспокоит.
— Ба! На одну ночь! Вам недостает отваги, Золотая Ветка!
— У меня ее достаточно, когда дело касается только меня, но я отвечаю перед Францией или, по крайней мере, перед моей партией, за жизнь Мад…
— Малыша Пьера, вы хотите сказать… Ах! Золотая Ветка, за те два часа, что мы в пути, вы должны мне уже десятый фант.
