Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя
Багрицкий рассмеялся, но глаза его сделались печальными, как у Геси.
– Учителя спрашивали евреев хитро, никого они не спрашивали так добросовестно, как нас. Но я был способен к наукам. Папашка заставлял меня решать Евтушевского[1] с утра до вечера, я изводил горы бумаги и море чернил. Мне снились поезда, обгоняющие друг друга, бассейны, наполняющиеся водой, бородатые портные с аршинами в руках. Одним словом, я выдержал экзамены лучше других и получил две пятерки с плюсом. Я был безмерно счастлив и горд, я чувствовал, что жизнь прекрасна, а будущее упоительно, но скоро все изменилось. Торговец антиквариатом Хайм Соломон дал взятку в пятьсот рублей, и на мое место приняли его сына. Я страшно переживал тогда и ясно понял, что в мире не существует справедливости. Передо мной со всей очевидностью открылась истина, которую любил повторять мой дед, – миром правят ложь и деньги. И часто потом я останавливался у лавки Соломона, смотрел сквозь стекло на старинную рухлядь и повторял себе: я тоже буду богат, и у меня тоже будет все это, непременно будет. И вот я вырос, – Багрицкий поднялся и, проведя рукой по золоченым часам работы англичанина Кокса, невесело усмехнулся, – я разбогател, но ничего не изменилось вокруг. И с каждым днем я все больше убеждаюсь в мудрости своего деда – миром по-прежнему правят ложь и деньги.
В это время по наборному паркету застучали каблучки, и появившаяся в дверях тощая прислуга вымученно, словно в дешевом водевиле, произнесла:
– Кушать подано.
– И то верно, разговорами сыт не будешь. Пойдемте. – Александр Яковлевич предложил Варваре руку, и, миновав анфиладу комнат, они стали спускаться по мраморным ступеням в бельэтаж, где располагалась столовая. На площадках лестницы застыли раскрашенные китайские драконы, в зубастых пастях они держали горящие хрустальные фонари.
Столовая недаром называлась «кавказской» – оформлена она была под духан. Деревянные балки под потолком, выложенные темным камнем стены, чучела архара и горного орла с распростертыми крыльями. В углу, возле специального очага для приготовления шашлыков, хлопотал повар в белоснежном колпаке – не то еврей, не то кавказец, в воздухе пахло жареным мясом и дымком от виноградной лозы.
– Ну, где вы там ходите? – Геся, одетая в восточный халат и шальвары, уже сидела за столом и вилкой стягивала с шампура дымящиеся куски мяса. Теперь она была похожа на шамаханскую царицу из сказки Пушкина.
– Прошу. – Багрицкий придвинул Варваре стул, давешняя горничная встрепенулась, лакей в папахе и черкеске принялся разливать вино.
К шашлыкам подали маринованную черемшу, аджику, цахтон, соленый козий сыр – все острое, вызывающее аппетит и жажду.
Геся пила шустовский, с ее слов, несравненный коньяк, Багрицкий с Варварой предпочитали легкое розовое вино, разговор шел малозначительный, на общие темы. О ранней весне, о последних событиях на фронте, о новой фильме с Верой Холодной. Плавно перешли на литературу. Мыли кости Блоку, Андрею Белому и Аверченке и, наконец, сошлись на гениальности сатиры Александра Гликберга, творящего под псевдонимом Саша Черный.
– Ушел добровольцем на фронт, дурачок. – Геся опрокинула в себя очередную рюмку, набила полный рот сладкого перца. – А если убьют? Вот уж будет не смешно.
Щеки ее полыхали – шустовский коньяк действительно был хорош.
– Не смешно, говоришь? – Багрицкий отложил вилку и, промокнув губы салфеткой, начал читать:
Тьма. Склонивши голову и плечи,
Подойдет к роялю. Дрогнет звук.
Заалеют трепетные свечи,
Золотя ладони мягких рук.
Тишина задумчивого мига.
Легкий стук откинутой доски –
И плывет бессмертный «Лебедь» Грига
По ночному озеру тоски.
– А это, по-твоему, смешно? – Он пригубил вино и грустно улыбнулся. – Саша Черный, даже когда смеется, смеется сквозь слезы. Черта оседлости проходит через сердце каждого еврея. Вы можете сменить веру, достичь успеха и заработать кучу денег, но для всех вы так и останетесь дурно пахнущим изгоем, выпекающим мацу на христианской крови. От этого никуда не деться, за этим стоят столетия. – Багрицкий усмехнулся, налил вина, выпил одним глотком. – Ведь как было всегда? Пока русский купец раскачивался, еврей успевал пять раз обернуть капитал, он торговал дешевле и в то же время с большей выгодой. Он не уходил в запой, не катался на тройках с цыганами, он работал с утра до ночи. Что оставалось делать русским? Перестраивать торговлю, бросать пить и воровать? Как бы не так! Легче натравить царя на евреев, зазвонить во все колокола, поднять духовенство во главе с Иоанном Кронштадским. Жиды пархатые распяли Христа, они грязные, от них воняет, давайте-ка загоним их за черту! Отлично, загнали. В России настала тишь да благодать – спи, воруй и грабь, ходи крестным ходом. Болото, Азия дремучая. Только это было так же умно, как, сидя на бомбе, поджечь бикфордов шнур. Если когда-нибудь грянет настоящая революция, не эта бессмысленная чехарда девятьсот пятого года, а свирепый катаклизм, вихрь, стихия, во главе его будут стоять люди из-за черты. Ах, какие там выковывались характеры, как бешено хотелось жить и занять свое место под солнцем! Схватить за хвост синюю птицу удачи!
У самого Александра Яковлевича руки оказались цепкими. Он рано понял, что его голодный нос, ползающий по талмуду, едва ли нужен Богу, и, закончив гимназию, сразу почувствовал, что ему тесно в родной Херсонской губернии. Его бешеный темперамент кипел – он уехал в Петербург и, протиснувшись сквозь процентную норму, поступил на юридический факультет. Энергия его не знала меры, он работал как проклятый, грыз науки, занимался факторством[1], и неожиданно случай свел его с Абрашкой Рубинштейном, известным миллионщиком. «Ви, юноша, еще-таки только начинаете, а я на это все уже давно кончил», – сказал он Багрицкому и, взяв в секретари, принялся гонять в хвост и в гриву.
Учебу пришлось забросить, времени хватало только на сон. Однако Александр Яковлевич не роптал, понимал, что по-другому делать деньги не научиться. Он был прижимист, бережлив и прилежен и через год уже играл на бирже самостоятельно. Скачок одиннадцатого года подарил ему двести тысяч, другой бы успокоился, завел собственный выезд, дом на взморье и жил бы в свое удовольствие. Но только не Багрицкий. В голове его роились грандиозные планы, он хотел переплюнуть своего учителя, Абрашку Рубинштейна. В тринадцатом году, выйдя из еврейского закона, он принял православие, отчего стал вхож в петербургский свет, и за большие деньги свел знакомство с Симановичем, секретарем Распутина.
«Старец отзывчив и душою добр, главное, попросить его хорошо», – хитро прищурившись, заверил тот, и Багрицкий выписал в Петербург Гесю.
