Николай Зарубин - Надсада
А чтобы не быть бельмом на глазу у поселковых, девять месяцев в году проводил в тайге.
— А ты, Даня, все такой же, ничего в тебе не поменялось, — говорила она ему позже, когда потянулись руки к рукам, щека к щеке, грудь к груди. — Все такой же статный, сильный…
— И ты, Дуня, ты, моя ненаглядная, така ж первая посреди всех… Тока о тебе думалось, тока к тебе хотелось, к тебе одной…
— Ой, — вдруг встрепенулась. — Забыла о главном…
Побежала в другую комнатку, вернулась с гармонью в руках.
— Ты помнишь, такая ж была у тебя.
И — верно. Данила вертел гармонь, пробовал тягость мехов, нажимал на кнопки, оглядывал перламутр, искал приметное — не мог поверить, что это, не его, Данилы, гармонь.
— Не рви душу, — мягко говорила Евдокия. — Не твоя. В том поезде ехал гармонист. И когда я увидела его гармонь, то не могла глаз оторвать. Ходила за ним по вагонам, слушала его игру, смотрела на меха, на кнопки, и все мне чудилось, что она в твоих руках, а не в чужих. А когда поезд разбомбили, ползу я беременная, все во мне болит и кричит, и надо же — натыкаюсь на этого, уже мертвого, гармониста. Лежит он, скорчившись, а между грудью и согнутыми коленками — она, его гармошка. Он — исполосован осколками, а она, гармошка, целехонькая… Взяла я ее обеими рученьками и потянула легонько. И что ты думаешь? Поддалась она на мое желание — взять, согреть живым теплом, даже словно всхлипнула планками. И уже никому я ее не отдала. Таскала с собой и за собой: в одной руке — дитенок, в другой — гармоника. Так и живем вместе с тех пор. Делим тоску-печаль на двоих. Ничьи мужские руки ее не касались, кроме сынка нашего Коленьки. Никому она не рассказала о себе заветное… И как же я, глупая, мечтала лишь о том, чтобы руки моего Дани ее обогрели. — И чуть пошевелила губами, словно тронула свежим ветерком: — Сыграй… — И совсем неслышно: — Нашу…
Вспыхнули синие глаза Данилы Белова, и будто вернулась молодость. И сидит он в кругу однополчан. И все внимание к нему, на него. А вкруг — тишина. Не погибли еще Витя Заречных, Антон Долгих, Вася Куренной.
Нет, не потому он с гармонью в руках, что коротка человеческая память, а потому, что бойцам нужны силы для нового боя. Вот сидит его земляк Миша Распопин. Чуть поодаль с иголкой в руке штопает гимнастерку Коля Смоляков. А вот оперся на винтовку Саша Пестов. Рядом — разведчик Миша Ботвенко. Ближе к нему Никифор Путов. Полулежит на земле шофер полуторки Максим Викторенко. Заворачивает самокрутку Яша Фешков. Что-то говорит Лариону Запысову Миша Ермаков.
Все они смертельно устали. И если соединить их усталость в одну, то земля под нею промнется. Не выкарабкаться будет из той ямы, и враг легко одолеет солдат.
И пальцы старшего сержанта Данилы Белова, что из Сибири, чутко ложатся на кнопки. Чуть давят на них. И тут же другая рука чуть растягивает мехи гармони. И льется мелодия.
И Данила запевает:
На вольном на синем на тихом Дону
Походная песня звучала.
Казак уходил на большую войну,
Невеста его провожала.
Чуть похрипывают басы, чуть выше всхлипывают голосовые планки. И так же спокойно, будто пересказывая всем известное, бойцы повторяют за ним последние две строчки песни:
Казак уходил на большую войну,
Невеста его провожала.
Густой голос Данилы крепчает, и начинается другой куплет:
«Мне счастья, родная, в пути пожелай,
Вернусь ли домой — неизвестно», —
Казак говорил, говорил ей:
«Прощай…»
«Прощай», —
Отвечала невеста.
Это уже прибавился грудной приятный голосок медицинской сестры Дуни Бадюло.
И все повторяют за певцом:
Казак говорил, говорил ей: «Прощай…»
«Прощай», — отвечала невеста.
Они оба забылись, оба словно перенеслись в те военные годы, когда чувство их разгорелось до пожара в крови. До невозможности жить друг без дружки. До жарких поцелуев и горячих признаний. До великой радости находиться рядышком и до всесветной боли от сознания необходимости расставания.
Ему — снова за линию фронта на очередное задание. Ей — быть здесь, при медсанбате, готовой, в случае необходимости, снова ползти за раненым бойцом. И еще ползти. И еще…
И когда будет передышка, когда он вернется и вернется ли — бог весть. И будет ли новая песня, новая услада слышать его гармонь и его густой сильный голос?
А сейчас они снова вместе, и снова та же песня про расставание…
Над степью зажегся печальный рассвет,
Донская волна пробежала.
«Дарю на прощанье тебе я кисет,
Сама я его вышивала.
Будь смелым, будь храбрым в жестоком бою,
За Русскую землю сражайся.
И помни Москву и невесту свою,
С победой домой возвращайся…»
— Ах, сердце мое, радость моя и печаль, — шептала, прижимаясь к Даниле, эта уже по сути пожилая женщина. — Я ведь и жила-то тем, что знала: ты — живой. И что ты помнишь меня, и когда-нибудь постучишь в дверь… И что ты уже в пути-дороге ко мне…
— А я, ведмедь сиволапый, рассиживался в своей тайге и ничегошеньки не понимал, совсем застыл сердцем…
— Я отогрею сердце-то твое, отогрею…
На улицу, к народу вышли они только спустя дня три, а сколько прошло времени со дня их встречи, и не помнили.
Заходили в магазины, и Данила говорил, слегка прижимая подругу за плечи:
— Давай я куплю тебе самый лучший наряд, деньжищ-то у меня — прорва, не на кого было тратить.
И та отвечала, улыбаясь:
— Потом, все — потом, успеешь…
И еще дня через три поехали в Тулу к сыну. Автобус проезжал мимо каких-то деревень, поселков, поднимался в гору, спускался вниз. Скоро открылся и город.
Недалеко от автостанции пересели в местный, маршрутный и так же скоро стояли у подъезда дома, где проживала семья их сына.
И еще раз привелось пережить Даниле Белову такое, о чем не пересказать словами.
Их с Дуней сын Николай Белов пребывал в той мужской поре, когда уже знают, зачем живут на свете и что надо делать, чтобы не прожить на этом свете зря. Обличьем, повадками — вылитый отец, только с широкой во все лицо бородой. Глядит с добром, в движениях — медлителен. Говорит, взвешивая слова.
Работает при издательстве иллюстратором книг, невестка Людмила — там же, корректором.
Представили и внуков: Ване — десять, Наташе — шесть. Эти разобрались, кто есть кто, быстро: пристали с расспросами, оглядывали, трогали награды, дивились хромовым сапогам.
— Вам и в самом деле надо сменить обувь, — рассудительно заметила невестка. — В такой уж давно не ходят. Вот пойдем купим вам современные туфли.
