Жажда мести - Мирнев Владимир

– Не сомневаюсь, никогда умниц не понимали, – сказала Фурцева, бесцеремонно усаживаясь в кресло и доставая из кармана какую-то бумажку.

Волгин молчал. Он не смог определить, сколько лет Фурцевой, но в облике этой немолодой женщины было столько очарования. Хотелось говорить при ней умные слова, вести себя как-то особенно красиво.

– Я тут ненадолго, Алексей Павлович, мы вас, наших защитников, в обиду не дадим, – обратилась она к маршалу, усевшемуся напротив. – Вот только с открытием повременим. Я говорила с Леонидом Ильичам; он – за.

Старый маршал кивал в ответ, довольный, что есть люди, которые все понимают и знают, что без старой гвардии новую не создашь.

Фурцева говорила, а сама то и дело взглядывала на Волгина, словно ожидая случая заговорить с ним, и в ее внимательном взгляде отчетливо виделся интерес к нему.

– Кто ж его не понимает? – обратилась Фурцева к Лене с лукавой улыбкой.

– Да вот у него есть эссе, а никто не печатает, слишком смелое, – прошелестела Лена.

– Очень такое умное эссе о Чехове, Бунине и Казакове.

– Сейчас все печатают, такое время, – не согласилась Фурцева. – Расскажите поподробнее, о чем вы пишете.

– О том, что Юрий Казаков по мастерству и таланту не уступает Чехову, а уж тем более Бунину, – отвечал Волгин.

– А кто такой Юрий Казаков? – удивилась Фурцева и посмотрела на маршала, который недоуменно пожал плечами.

– Писатель, современный, – отвечала Лена.

– Я понимаю, что писатель, но я не читала, – отвечала Фурцева.

– У меня с собой нет книжки его рассказов, но дома имеется, – буркнул Волгин.

– Я позвоню Твардовскому, он напечатает, хотя он рьяный поклонник Бунина, и обязательно сделает свои замечания. Теперь, Алексей Павлович, наше с вами дело сдвинуто, не беспокойтесь, в обиду не дадим. Вы вот что, Володя, позвоните мне, принесите свое эссе. Вот телефон.

– Я принесу, – сказала Лена. – Он стеснительный.

Лена явно не желала встречи Фурцевой с Волгиным, и это стало для всех настолько очевидным, что не заметил данное обстоятельство только старый маршал. Если эта молодая, не лишенная красоты девушка, которая годится ей в дочки, так ревниво ведет себя, то, видимо, есть для этого основания.

Фурцева принялась собираться, еще раз поблагодарила за чай.

Волгин позвонил Фурцевой через пять дней. Фурцева тут же попросила приехать, предложила выслать за ним автомобиль. Он отказался. Сказал: позвонит через день. Но позвонил через два дня. И по голосу понял, рада, просила приехать к ней домой, опять сказала, что вышлет машину. На этот раз он согласился.

Ее квартира вся сияла новой мебелью и чистотой. Фурцева была в длинном черном вечернем платье, из-под которого выглядывали носочки лакированных туфель. Кругом зеркала: огромное зеркало в холле, в ванной – во всю стену и в каждой комнате тоже по зеркалу. Они сели на кухне. Он подумал, что о встрече мечтал не для желания напечатать свои работы, а для того, что бы полюбоваться этой женщиной. Он любил именно такую зрелую красоту.

– Вы хотели бы выпить?

– С удовольствием, – согласился он.

Она внимательно на него посмотрела, подумала секунду и поднялась. Она принесла красного легкого крымского вина, и они выпили из больших хрустальных фужеров. В ее красоте было что-то от вечернего заката, от замирающего морского прибоя, как подумалось Волгину, и он, взяв ее руку, поцеловал. Она ничего не сказала. Женщина слишком знала себе цену, чтобы удивляться впечатлению, произведенному на молодого человека.

– Что у вас за эссе, можно посмотреть, – попросила она ласково.

Волгин все еще держал ее руку, она погладила его голове. Ему казалось, он ощущал прежнее, забытое им давно чувство, какое было с Самсоновой.

– Можно я вас поцелую? – спросил он дрогнувшим голосом.

Он прикоснулся к ее щеке губами, ее кожа была нежной и исчочала необыкновенный запах, от которого у него закружилась голова.

– Я вас видел много раз по телевидению, – сказал он. – Вы в жизни гораздо интереснее, элегантная, в вас столько чувств.

– Вечерних, – добавила она грустно.

– Я вас любил, не зная вас, – прошептал он. – Мне не надо помогать. Напечатают, не напечатают, не в этом дело, просто я о вас мечтал, еще не зная вас, и ожидал встретить.

– Вы красивый, Волгин, – покачала она головой и погладила его по щеке, как-то по-матерински. – Волнительный, соблазнительный, милый.

– Все говорят и думают только о делах, напечатать, не напечатать, защититься, не защититься. Я не доктор, вот уже три года утверждают мою диссертацию в ВАКе. Плевать на это, не в том дело, главное, я вас встретил. – От нее исходило какое-то легкое сияние, словно свет струился от ее рук, шеи, лица. Он с нежностью дотронулся до ее обнаженной ноги.

– Скажите, сколько вам лет? Вы такая красивая, у меня только однажды была женщина – совершенство, и больше я не встречал ничего подобного, – говорил он, обнимая ее.

– Сколько лет, не скажу, – сказала она, – это неинтересно. Но вы мне нравитесь.

– Каждая встреча – судьба.

– Все, что случается, мы называем судьбой, а вот что не случается?

– То же самое называется судьбой, – рассмеялся Волгин.

– У вас такая судьба?

– Нет. Но иногда лучше не помнить то, что не видится на дне хрустального фужера, – сказал он. – Давайте выпьем. Если бы Бог придумал на земле всего лишь нас с вами и вино – было бы достаточно, чтобы не скучать на земле, Екатерина I. Я вас правильно называю?

Она кивнула с каким-то азартным блеском в глазах, плеснула в фужер вина, затем помедлила и налила полные фужеры. Он догадался, что она темпераментная женщина.

– Какая вы замечательная, – проговорил он. – Какие у вас волосы, руки, ноги, не подумайте, что я вас соблазняю, но вам приятно, что моя рука как бы случайно очутилась на вашей коленке?

– Вы соблазнитель, – проговорила кокетливо она. – Но я никогда не встречала такого красивого парня. Человек не знает себе цены сам, цену ему назначают другие.

– Они или преуменьшают, или преувеличивают ее, все зависит от их прихоти, – засмеялся Волгин.

Он обнял ее, и она ему ответила тем же…

– Почему в сумерках все кажется таким естественным? – спросил он, когда собирался уходить, а она все еще лежала в постели и с грустью смотрела на отсвет горевшей ночной лампы в зеркале.

– Потому что в сумерках не хочется врать, – сказала она и грустно засмеялась. – Это так! Смотри, моя дочурка скоро прискачет.

– Я бы хотел ее увидеть.

– Я не хочу, чтобы ты ее увидел. Так надо. Лучше об этом не говорить. Хотя все знают все. Оставь, пожалуйста, свое эссе, я отдам Твардовскому. Он напечатает.

– Не надо, – сказал Волгин. – Я сам отнесу, зачем утруждать вас. А вы при случае скажите. Если будет время. Труд становится искусством, когда принадлежит людям. Будь хоть семи пядей во лбу, но если ты своими мыслями не поделишься с человечеством – грош тебе цена. Мысли, они, как птицы, которые сидят на гнездах, и мы не видим, когда они сидят, но видим, когда они летают. А жизнь их – когда они сидят на гнездах.

– Вас интересно слушать, – засмеялась она. – Откуда такие сравнения: искусство и птицы?

– Но это же так, для меня мысль во мне, она будоражит, волнует, тревожит, а вот когда она улетит, предположим, через печать, и ты от нее освободился, ее видят люди, как птиц в полете. То же самое.

– Вы слишком умно мыслите, вам будет тяжело. Не говорите нигде, что мы с вами встречаемся, – попросила она умоляющим голосом. – Вам сядут на хвост. Машина отвезет. Осторожно. Счастливо.

VII

Лена заметила перемену в Волгине и сразу определила, откуда ветер дует: Фурцева! Она не верила и всем своим существом чувствовала, что это так. Она написала Волгину письмо, просила поклясться, что у них прежние отношения. Но Волгин не ответил, к тому же он клятв боялся, как огня. Лена написала второе письмо, в котором писала о своей любви, данной ей свыше. Волгин молчал. В третьем письме Лена намеками объяснила, что «теперь наверняка знает причину его молчания, ибо после одного случая, после одной встречи со старой женщиной, именно после того случая, а не после какого иного, он переменил отношение к ней».