Роман Белоусов - Кровавая карусель
Медицина не могла тогда отличить естественную смерть от насильственной. Если, скажем, отравление цикутой или беленой еще можно было установить, то отравление мышьяком, этим ядом ядов, ртутью или стрихнином, ставшими массовым орудием смерти, врачи и химики не умели распознать.
Во времена Диккенса убийства с помощью яда продолжались, причем главным образом с целью завладеть состоянием или воспользоваться страховкой жертвы. Диккенс, конечно, слышал о деле лекаря Кастена, отравившего двух своих друзей, чтобы присвоить их имущество. Кстати, об этом нашумевшем в свое время процессе знал и Пушкин. «Величайшими злодеями» назвал Диккенс мисс Блэнди, отравившую отца, противившегося ее замужеству, и врача Палмера, с помощью яда избавившегося от друга и собственной жены, застрахованной на крупную сумму в его пользу.
В этот ряд следует поставить и Уэнрайта. Трудно было представить, что этот денди, поэт и художник — изощренный убийца. Первой жертвой стал его дядя, после которого ему досталось роскошное поместье. Следущей пала мать жены, затем молодая свояченица, которую он уговорил застраховаться в его пользу на несколько тысяч фунтов стерлингов. Если кое-кто и догадывался о причине таинственных смертей, то изобличить преступника не могли. Поймали его на другом.
В погоне за наживой, погрязший в долгах, он совершил подлог, присвоив крупную сумму. Ему грозило разоблачение, а тогда это могло означать смертную казнь. Он бежал за границу. Но в 1837 году, когда Диккенс был уже известным писателем, Уэнрайт тайком вернулся в Лондон — как говорили, из-за любви к какой-то даме, которая там оставалась. Его опознали, арестовали и судили в Олд Бейли. Приговор гласил: пожизненная ссылка.
Перед отправкой за океан, в Австралию, Уэнрайта содержали в Ньюгейтской тюрьме. Камера его в те дни сделалась модным местом, и многие приходили полюбоваться на самого искусного, как писали газеты, отравителя. Побывал у него в гостях и другой известный тогда писатель — Бульвер-Литтон. Встреча с ним, а также предоставленные писателю главой страховой компании Г. Смитом документы, вдохновили его на создание образа Вернея в романе «Лукреция».
Умер Уэнрайт в ссылке в 1852 году, где его единственным другом был старый кот, которого он нежно любил.
История Уэнрайта привлекла и других литераторов: о нем писали де Квинси, У. Хэзлитт, Ч. Лэм, О. Уайльд, который закончил свой этюд об этом отравителе такими словами: «Быть вдохновителем вымысла — значить быть чем-то большим, чем факт».
Что касается Диккенса, то его интерес к этому преступнику объяснялся прежде всего тем, что, как он сам говорил, всегда можно извлечь урок самого чистого добра из самого гнусного зла. Ведь во времена Диккенса считалось, что нравственная книга — это книга о людях безнравственных. Много позже соотечественник Диккенса и его почитатель Честертон писал, повторяя слова своего великого предшественника: «В наши дни мы стали ассоциировать нравственность книги со сладким оптимизмом, с красивостью, а раньше было наоборот». Не потому ли многие великие писатели прошлого испытывали «гневное восхищение» перед злодеянием? И для каждого из них, говоря словами А.Франса, имели такую неодолимую притягательность знаменитые судебные процессы.
Выстрелы во время мессы, или сюжет, достойный романа
Два выстрела грянули подряд. Сначала показалось, что это раскаты грома, отзвуки которого ворвались, резонируя, под своды небольшой церкви. Кюре, служивший мессу, резко повернулся и, ошеломленный, застыл. Перед ним на каменном полу лежала, истекая кровью, его прихожанка, госпожа Мишу. Рядом, ближе к дверям, распростерся тот, кто стрелял, — молодой семинарист Антуан Берте, хорошо известный в Бранге. Лицо его заливала кровь. Но он еще что-то шептал, о чем-то умолял. Толпа молящихся в панике рванулась к выходу. Привлеченные шумом, из соседних домов высыпали жители. Кто- то, не разобравшись, завопил: «Пожар!» Дама с растрепанными волосами, в сбитой набок шляпке истошно кричала, указывая на церковь: «Там убивают женщин!»
Полуглухой, дряхлый старик хватал каждого за руки, домогаясь, что случилось, и, сделав наконец вывод: «Революция!» — пустился бежать.
Так трагическое, согласно законам жизни, переплелось с комическим. Впрочем, комическое во всей истории, о которой пойдет речь, занимает ничтожную ее часть.
Убийцу отправили в тюрьму.
Выстрелы, прозвучавшие во время мессы, нарушили спокойную жизнь маленького провинциального города Бранга.
Всюду — в лавках, за столиками кафе — долго обсуждали поразившее всех событие.
— Почему именно ее выбрал этот злодей?
— Как, разве вы ничего не знаете?
— Слышал, что господин Мишу отказал Берте, воспитателю его детей, в месте. Но это было, кажется, год или два назад. Вот и все.
— А то, что произошло между учителем и госпожой Мишу, вам неизвестно?
— ???
— Конечно, утверждать я не могу, но все говорили, что они были в отношениях… ну, сами понимаете, в каких. Иначе зачем было бы господину Мишу выгонять учителя?
— Но почему все-таки этот Берте стрелял в нее?
— Если вас так это интересует, советую пойти на суд — там все и узнаете.
В субботу 15 декабря 1827 года перед Изерским судом присяжных предстал Антуан Берте, обвиняемый в преднамеренном убийстве. И хотя его жертва, госпожа Мишу, не умерла (доктору Морену — хирургу и помощнику мэра — удалось ее спасти), обвинение настаивало на убийстве с отягчающими обстоятельствами: поругание святыни и попытка самоубийства.
Зал был переполнен. В дверях началась давка: желающих попасть на суд оказалось слишком много. Ведь на этом процессе речь должна была идти о любви, о ревности, о мести и о безумии — так потом напишут в газетных отчетах.
Когда ввели обвиняемого, показалось, что все привстали со своих мест и замерли в напряженном ожидании. Взоры устремились на молодого человека, довольно тщедушного, но с выразительным бледным лицом. Большие черные его глаза медленно оглядывали скопище людей. Похоже, что он растерялся, ибо не ожидал такого интереса к своей особе.
«Одет он был в черную карманьолу; воротник белоснежной сорочки, без галстука, спадал на плечи; белая повязка, поддерживавшая его подбородок, завязана была узлом на голове и скрывала рану, свидетельствовавшую о его мужестве и о его отчаянии; рану, которой он надеялся положить конец своим мукам, — писал очевидец судебного разбирательства. — Сострадание изображалось во всех взглядах; негодование безмолвствовало во всех сердцах; мысль о его преступлении вызывала лишь жалость к нему: особенно женщины, которыми переполнены были все трибуны, не могли оторвать от этого нежного и тонкого лица своих взоров, полных странной смеси сочувствия, недоумения и ужаса».
