Иван Аврамов - Ошибка Перикла
— Итак, пять статеров, и ты ею обладаешь.
— Но ведь это целое состояние, — потрясенно возразил он.
— Смотря для кого. Неужели ты, уважаемый, думаешь, что я отдаю моих девочек за килик вина и зажаренную куриную ножку — дешевок-«волчиц» ты можешь легко найти ночью или даже днем на грязных задворках Афин или Пирея. Мне сдается, следует пожелать тебе счастливого пути?
— Три статера. Это все, что у меня есть. Не так уж мало! — в сильнейшем волнении Сострат дал себе слово, что, если эта старая шлюха не согласится, он тут же придушит ее, как курицу.
То ли учуяв острым своим нюхом, что клиент готов к безрассудному поступку, то ли посчитав, что предлагаемая им цена вполне пристойна, фессалийка неожиданно уступила:
— Что ж, давай деньги и иди развлекайся. «Стафилея» ждет тебя.
Никогда, разве что в самой ранней юности, Сострат не желал так женщину. Возлежа на широком, как площадка на Пниксе, ложе, он спросил у девушки:
— Правда, что тебя навещает Ксантипп, Периклов сын?
— Да, он бывает у меня часто. Он говорит, что без ума от меня.
— Тогда расскажи, что обычно делает с тобой Ксантипп.
Она, кажется, поняла, почему он так спросил ее.
— Если хочешь знать правду, то скорее не он что-то делает со мной, а я с ним.
— Хорошо. Делай со мной то, что ты делаешь с ним.
Он увидел, как «Синеокая Стафилея» в полный рост выпрямилась над ним, расставив ноги так, что изящными лодыжками касалась его бедер, и медленно, чуть подрагивая неправдоподобно большими грудями, начала приседать, неотвратимо, как сама судьба, приближаясь и приближаясь к нему…
Трижды «Стафилея» незаметно переворачивала песочные часы, и трижды бесшумная струйка отсчитывала время, в течение которого Сострат чувствовал себя не простолюдином, а самым настоящим аристократом. Ради этого стоило расстаться с тремя золотыми статерами…
ГЛАВА X
— Как ты думаешь, что получится из нашего мальчика, когда он вырастет? — Аспасия устремила на Перикла задумчивый взгляд прекрасных темно-карих глаз, которые из-за ослепительной белизны кожи казались почти черными, потом перевела их на сына, который в самом конце перистиля так увлекся панкратием[133]со своим воспитателем Исократом, что по-настоящему колотил его своими маленькими крепкими кулачками. Когда мальчик родился, именно Аспасия настояла, чтобы он был назван Периклом — в честь знаменитого отца.
Никогда прежде Аспасия не позволяла себе спросить мужа о том, что в зрелой жизни ждет ее единственного сына, однако об этом она думала постоянно. И мало что утешительного приходило в ее умную голову — сын первого из афинян никогда не будет свободным полноправным афинянином, потому что рожден от иностранки. И это, конечно, казалось ей глубоко несправедливым. Да, собственно, так и было на самом деле.
Перикл только-только возвратился из народного собрания и по тому, что он не расслышал ее вопроса — а случалось это с ним крайне редко, Аспасия поняла, что он еще не отошел от бушевавших там страстей. Вообще-то в последнее время он все чаще бывал угрюм, замкнут и малоразговорчив. И тогда Аспасия чувствовала к нему острую жалость — наверное, спокойных дней, покуда жив, не предвидится вовсе. Хотя Перикла нельзя представить себе вне событий, вне политики — он станет тогда похож на рыбу, выброшенную на берег.
— Прости, Перикл, что отрываю тебя от твоих дум, но что будет с нашим мальчиком, когда ему исполнится двадцать лет? — уже громче, настойчивее произнесла Аспасия.
На сей раз муж услышал ее. Но ответил коротко и честно:
— Не знаю.
Наступило тягостное молчание, которое опять-таки решилась прервать Аспасия:
— Не кажется ли тебе, возлюбленный мой супруг, что ты угодил в капкан, который сам же и смастерил? Ты переплюнул самого Солона — тот, как известно, не отказывал в гражданских правах сыновьям свободных афинян и иноземок. Да, Солон не приветствовал тех, кто считал, что у него две родины, но тем чужестранцам, для кого Афины становились родными, он оставлял надежду. Ты же, — печально продолжила Аспасия, — более афинянин, чем Солон, величайший из великих. Ты так ужесточил уложение о гражданстве, что теперь твой самый маленький и столь же горячо, как и Парал, любимый сын никогда не будет внесен в списки твоего рода и фратрии.[134]
— Значит, такова его судьба, — сказал Перикл. — А с судьбой и боги не борются.
— При чем здесь боги? Несчастливым своим уделом наш малыш обязан не кому-нибудь, а родному отцу. О, Олимпиец, почему, ну почему ты решил, что этот закон поспособствует благоденствию не только твоих, но и моих тоже Афин?
Перикл посмотрел туда, где еще минуту назад его сын, как молодой петушок, бросался с кулачками на воспитателя — теперь они о чем-то миролюбиво беседовали, причем больше говорил Исократ, а ученик внимательно слушал его.
— Ах, дорогая Аспасия, никто не может предвидеть будущее. Если ты примеряешь этот закон лично ко мне, — в голосе Перикла послышались шутливые нотки, — то разве я мог предположить, что когда-нибудь встречу прекрасную, необыкновенную милетянку, рожденную в городе, с которым у Афин нет эпигамии?[135]
— И все же — почему ты сделал это?
Перикл задумчиво посмотрел на жену, покачал головой:
— Просто однажды понял, что наша Аттика, где проросло первое пшеничное зерно,[136]становится похожа на распустившийся цветок, куда слетаются за сладкой пыльцой не только свои, но и чужие пчелы. Афины напоминали мне улей, в который так и ломятся пришельцы. Я понимал их — воздух свободы опьяняет…Но согласись, если так продолжится и впредь, уже и не поймешь, чей он, этот наш улей.
— Тебе это не понравится, но, отказывая метэкам в гражданстве, ты совершил, пожалуй, главную свою ошибку. Разве мало сделали для возвеличивания и процветания Афин те, для кого эта земля стала второй родиной — поэт Продик с Кеоса, живописец Полигнот с Тасоса, философы Протагор из Абдеры, тот же Анаксагор из Клазомен, кому ты стольким обязан, второй твой учитель Зенон из Элеи? Разве не кровь чужеземок текла в жилах великого Фемистокла, твоего извечного соперника Кимона, Мильтиадова сына, славного законодателя Клисфена, которые все же были полноправными афинянами?
Перикл молчал, и лицо его было таким непроницаемым, что Аспасия в который раз подивилась выдержке мужа. «Может, хватит?» — мелькнуло у нее в голове. И все же решила идти до конца — не любила, когда что-то оставалось на душе.
— Однажды я поинтересовалась у Фидия — кто, интересно, возводит Акрополь? Он взял списки: каждый второй — метэк! Каждый, считай, четвертый — раб! А из каждых ста — свободных афинян двадцать пять-двадцать восемь. Причем заметь, Олимпиец, среди чужеземцев не только каменщики, плотники, чеканщики, чернорабочие, а и художники, скульпторы, золотых дел мастера, архитекторы. Наверное, ты понял, к чему я веду. Если начнется война с той же Спартой, Акрополь, да и вся Аттика, будут по-настоящему дороги лишь малой горстке нашего народа. И то — разве эллин будет защищать мидянина со всем рвением? Или египтянин — эллина? Да никогда! Ах, Перикл! Так много, как ты, для Афин не сделал, пожалуй, никто — может, еще Солон. Ты превратил любого афинянина в личность, которой служит государство, а не наоборот. Но в одном ты усовершенствовал Солона далеко не лучшим образом — запретил переступать круг свободных граждан тем, кому Афины стали родным домом. Это твой главный, повторяю, промах, который может аукнуться уже совсем скоро.
