Иван Аврамов - Ошибка Перикла
«Еще бы, — подумал Сострат, наблюдая, как, прячась воришкой за толстыми стволами платанов, дает деру философ. — Твоей жене, Сократ, можно только посочувствовать. Не муженек, а одно мучение. В доме, поди, ломтя ячменной лепешки не отыщется».
Он постоял еще, размышляя, чем бы занять себя — настроение, немножко испорченное из-за того, что проницательный философ как бы заглянул в его душу, опять стало приподнятым. Итак, этот день он решил посвятить самому себе, но что, что, связанное с речью мудреца, царапнуло его мозг? О чем он тогда помыслил: да, дескать, неплохо было бы? Он поднатужился, и память услужливо вытолкнула: продажная женщина! Сократ не торгует своей мудростью, он не хочет уподобляться расчетливой, циничной потаскухе. Именно тогда у Сострата и проклюнулась мыслишка, что и впрямь неплохо бы поразвлечься с какой-нибудь юной красавицей. Именно с красавицей, а не измызганной пирейской диктериадой, чье лицо, дабы не пропало желание, надобно прикрыть куском непрозрачной ткани. Походами по диктерионам и порнейонам Сострат избалован не был — раньше у него вечно не хватало на это денег, а теперь, когда они появились, он по старой привычке жался: несколько раз побывав в Пирее, брал себе самых дешевых проституток. Никаких угрызений совести он при этом не испытывал — свободный афинянин не обязан отчитываться перед женой, где и с кем он проводит время. Дело Клитагоры — рожать и растить детей, беречь домашний очаг и свое честное имя. Прелюбодеяние — не для свободной женщины. Этот уличный уродец-философ наверняка бы и здесь узрел противоречие. Хотя кто его знает… Он волен умствовать как ему заблагорассудится, но вряд ли захочет, чтобы молодая Ксантиппа, у которой он под пятой, наставляла ему рога. Хвала богам, предки были суровы, но справедливы. Иначе бы не записали в законе: «Если мужчина застает жену свою прелюбодействующей, то он не может дальше жить с ней под страхом бесчестья. Женщина, застигнутая на месте преступления, лишается права входа в дом; если же она посмеет войти, то к ней можно безнаказанно применять всякое дурное обращение, кроме смерти».
Один из самых «веселых» домов в Афинах на мгновение ослепил Сострата: будто громадный павлин взмахнул перед ним своим роскошным хвостом — то в лучах послеполуденного солнца горела, переливалась, зазывно кричала плотная, непроницаемая оконная драпировка. На ближнем окне — пурпур напополам с золотом, на дальнем — небесная синька, рассекаемая охряными клиньями. А вывеска напоминала о том, что жизнь хороша, пока ты еще мужчина. Мощный фаллос, которым бы восхитился сам Геракл, смотрел в небо, как вставший свечой жеребец. Грубое, далекое от изысканности, но все-таки пиршество цвета, красок, бесстыдство оголенного символа аукнулось, отозвалось в Сострате страстным зовом плоти. Да, он был не стар, далеко еще не стар!.. И ему повезло, что пусть с опозданием, но он таки сумел открыть для себя золотоносную жилу, благодаря которой ему теперь доступно многое, в том числе и предстоящая утеха.
Рыхлая, явно не отказывающая себе в еде и питье хозяйка дома, по внешности скорее всего фессалийка, впилась цепким взглядом в посетителя, явно оценивая, не ошибся ли он адресом. Она отметила про себя, что тот одет вполне прилично, а чуткий нос ее уловил исходящий от мужчины запах весьма дорогих благовоний. Но этого еще недостаточно. Наметанным оком старая карга определила, что перед ней обыкновенный простолюдин, которому, в принципе, вход в ее заведение не заказан, лишь бы золотишко у него водилось. Но насчет этого гостя полной уверенности у нее не было.
— Хочешь выбрать какую-нибудь из моих девчонок? — с легкой хрипотцей, словно только что проснулась, спросила хозяйка. — Присмотрись — некоторые из них перед тобой.
Во внутреннем дворике тихо, как лесной ручеек, журчал нежный наигрыш флейты. Семь или восемь девушек, томно развалясь на низких скамейках, попеременно обращали на посетителя словно безразличные глаза и тут же их отворачивали, разыгрывая из себя невиданных скромниц. Позы, однако, принимали самые недвусмысленные, ненавязчиво, точно ненароком, выставляя напоказ те самые свои соблазнительные прелести, на которые мог купиться пришелец. Одни нежно оглаживали, слегка приподнимали круглые обнаженные груди, обольстительно притрагиваясь к соскам, будто это не соски, а виноградинки — какие еще прелести у этих девчонок, можно было лишь догадываться, поскольку ноги и то, что повыше, намеренно скрывала белая ажурная ткань. У других, наоборот, груди покоились под тонкой, но хорошо дающей знать об их очертаниях, повязкой, зато бедрами, талией и всем прочим, что было открыто, пожалуйста, любуйся всласть. Третьих можно изучать совершенно беспрепятственно, как вершину горы в погожий день — тончайшая дымка вуали здесь не помеха…
— У тебя первосортный товар, — одобрительно сказал Сострат, замечая, как некоторые диктериады уже делают ему с помощью большого и безымянного пальцев колечко. Но сам он, однако, не торопился. — Скажи честно — неужели здесь, среди них, и твоя самая красивая девочка?
— Наиболее ценное украшение хранят в ларце, не так ли?
— Ты хочешь сказать — эта твоя красотка сейчас во внутренних покоях?
— Если ты имеешь в виду «Синеокую Стафилею», или «Маленькую Стафилею», как ее назвал один и тот же человек, то да.
— Я хотел бы взглянуть на твою жемчужину.
— Ты уверен, что она тебе по зубам? — с легкой ехидцей поинтересовалась фессалийка.
— А ты полагаешь, что видишь человека насквозь? Дай-ка я взгляну на твою жемчужину, а потом уж и поторгуемся.
— Я на «Синеокую Стафилею» цену не сбавляю. Знаешь, сколько она стоит? Пять золотых статеров. И еще к твоему сведению: она обычно ублажает не кого-нибудь, а благородного Ксантиппа, старшего сына великого Перикла.
— Все свободные афиняне равны между собой, — назидательно сказал Сострат, вспомнив недавний разговор на агоре. — Позови-ка, любезнейшая, «Стафилею».
Тучная выдра сделал знак, по которому одна из молодых прелестниц устремилась внутрь дома. Через минуту на пороге появилась «Синеокая Стафилея». При виде ее Сострат не смог скрыть изумления — без сомнения, это было само совершенство. Сын Луковицеголового, этот блестящий избалованный аристократ, обладал безупречным вкусом — тонкая изящная лоза, отягощенная странно большущими гроздями, устремила на Сострата узкие синие глаза, кажущиеся еще синее из-за немыслимой желтизны волос. Не дожидаясь зазывного знака, Сострат поднял вверх указательный палец правой руки. Улыбаясь, «Синеокая Стафилея» еле заметно кивнула — она сразу поняла, что делается в душе Сострата, ей, как и всякой женщине, была приятна власть над мужчиной.
