Иван Кратт - Великий океан
Девушка добросовестно выговаривала все слова, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла сказку и она ей нравилась.
Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье. Даже кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство о форте, Баранове, об оставленных людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет.
Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу с утра покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они потускнели, не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала.
Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его Павлу. Старика уже не было несколько дней.
Наташа теперь редко оставалась с Павлом. Все дни проводила в лесу или среди скал, уходила далеко по тропе, проложенной охотником. Нетерпеливо, как никогда, ждала отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес.
В один из таких дней девушка увидела возвращавшегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держал на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали двое индейских воинов. Над головной повязкой переднего торчало воронье перо.
Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Салтука. Лицо вождя разрисовано черной траурной краской, глубоко запали глаза, обтянулись скулы. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым в числе остальных заложников. Индейцы шли за Павлом.
* * *Молчание длилось долго. В хижине стало темнее, потух огонь камелька. На остывших углях медленно нарастал пепел. Погасли трубки. Сумрак заполнял жилье, и только бледный отсвет небольшого окна освещал сидевших у очага индейцев, Павла, прислонившегося к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.
Чуукван — молодой вождь, — наконец, шевельнулся. Отложив тяжелую трубку, вырезанную из моржового бивня, он поднял темное от полосатых разводов лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали.
— Твои братья — белые люди, — начал вдруг индеец тихо и повернулся к старику. Молодой чистый голос прозвучал торжественно. — Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава… Мой отец мудр, и в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона… Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими… Э, худо! — сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же, оглянувшись на своего пожилого спутника, притих. — Разве не заняли они все места, где жили отцы наших отцов… — продолжал он уже спокойнее, — и лес, и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры, и от множества огней становились невидимыми звезды…
Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожалений. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто, бывало, пробирался он ночью к русским селениям, слушал хоть издали родные слова, тихую песню. А потом торопливо уходил.
— Чуукван, — сказал он спустя долгие минуты молчания, — племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери… Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз… Пусть ты тоже назовешь меня справедливым. Я ушел от них давно и думал, что больше не увижу их никогда. Но они пришли сюда, и я не могу сказать, что все они виноваты… Я стар, мои кости скоро высушит ветер, но я не видел воина, который бы забыл землю своих предков…
Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку.
— Молодой воин лежал на моих нарах, когда индейцы погибли в крепости. И он мой гость. Никто не скажет, что я нарушил закон лесов… Он останется здесь.
Кулик сказал это уверенно и твердо, и никто из сидевших в избе не осмелился возразить. Чуукван склонил голову. Он подчинился решению старика.
Тогда охотник позвал девушку и в последний раз обернулся к Павлу.
— Тут думал дожить свой век… — произнес он глухо. — Прощай… Нету вольной земли.
Он посмотрел на угол, где висела икона, на нары, очаг, на все свое жилье. Затем, не промолвив больше ни слова, вышел из хижины. Индейцы и Наташа последовали за ним. В последний момент девушка оглянулась. Недоумение и печаль были в ее потемневших глазах.
Стало пусто и тихо, через незакрытую дверь долго виднелась цепочка людей, уходивших в горы. Наташа шла сзади. В мужском костюме, с косами, опущенными за ворот сорочки, она казалась русоголовым мальчиком.
А Павел сидел по-прежнему в углу избы. Известие о казни Барановым заложников потрясло его, он не думал о том, что ему грозила смерть, — великодушие воинов прошло мимо сознания. Он знал, что вымысла не было, что случившееся в крепости произошло. Он знал Баранова.
Глава пятая
Сорок байдарок с алеутами и двадцать промышленных байдар направил Баранов на промысел морского бобра. Полное безветрие можно было ждать только через месяц, но Ананий привез приказы из самого Санкт-Петербурга. Компания требовала доходов. Кругосветное плавание Лисянского обошлось дорого, акции пали в цене на два пункта. В крепости остались только больные и с десяток караульщиков, еще не совсем окрепших после цинги. Строительство школы и мельницы, сооруженных на островке рядом с кекуром, было приостановлено, на редуте «Св. Духа» оставлен небольшой гарнизон.
Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто отдавал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один в нетопленом зальце, много раз перечитывал приказы и до полуночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибылей компании.
