Каменная грудь - Загорный Анатолий Гаврилович

– А что тебе засека? – сердито возразил Улеб. – Храбру не нужна засека, был бы конь, да меч, да поле, где разгуляться можно.

– К Киеву надо отступать, – бросил Яромир, снимая пояс.

– Ну вот, заныли, – продолжал Улеб, – нельзя нам в Киев ехать… кто будет биться с печенегами? Да они нас и не пустят; по пятам, чай, идут, следу остыть не дают. Хотят на пиру похмелиться и нас напоить. Нет уж, видно, всем смерть принять придется. Одного Яромира отпущу, он молодой, пусть поживет.

– Я один не поеду, – отрезал тот.

Шуба достал все запасы еды, какие только у него были: ломти сухого хлеба, окисшее молоко, пшеничный кисель. Храбры расселись вокруг наковальни, стали есть, причмокивать.

– Едем с нами, Доброгаст, – предложил Улеб, – конь у тебя надежный и сам ты молодец, чего тебе сиднем сидеть. Пойдем с нами: убьют – в сухой песок зароем, веток набросаем сверху. Ни от волка, ни от ворона обиды не будет. Решайся…

– Нет, не пойду, – покачал головою Доброгаст.

– Все-таки, Яромирко, ты сам видел, как полевик скакал здесь с огненным хвостом, – шепнул Тороп, укладываясь.

Легли спать. Улеб уснул сразу, лежал вытянувшись, занимая чуть ли не половину кузницы, лицо его было строго, спокойно. «Вот так и будет лежать он сраженный, да только нет, не сразить его», – подумалось Доброгасту. Тороп перебирал ногами во сне – видно, не давали покоя оборотни и лешие, снившиеся ему.

Доброгаст тоже прилег. Не спал только Шуба, он задавал корм лошадям, тихонько с ними разговаривал. Лошади гнули лебединые шеи, хлестали хвостами.

На Гнилых водах стало довольно сыро. Приятное тепло исходило от горнила. В открытые двери смотрели успокоившиеся дремучие звезды. Начинали бледнеть Стожары – крупные, голубоватые. Таял мрак, оседал густыми тенями под деревьями. Забрезжило утро. Вздрогнул лист на ветке, тенькнула какая-то птица, затрещал над болотом аист.

Первым проснулся Волчий хвост. Он открыл глаза и, смотря в закопченный потолок, долго соображал, где он: «И печь… и клещи для пыток… неужто набуянил? – Потом вспомнил, сплюнул: – Тьфу ты, небывальщина какая!»

– Вставайте, светает!

Поднялись, пошли к студенцу умываться. Улеб мылся долго, фыркал, мочил голову, стараясь, чтобы холодные струйки текли за ворот, вздрагивал, тер уши.

– Улеб! Правду ли про тебя сказывают в народе, что однажды ты выпил зараз целое озеро… на верхних землях, – подтрунил Яромир, – пришла чудь белоглазая рыбку ловить, глядь, а лодки на суше. Так рты и разинули.

Все рассмеялись.

– Было, Улеб, а?

Улеб подумал с полминуты, посмотрел на товарищей, и хотя те откровенно смеялись, оказал серьезно:

– Что-то не помню.

Пошли в кузницу одеваться. Шуба сдернул рогожу с груды оружия в углу.

– Всю ночь думку думал… вас пятеро и мечей пять… к чему бы это? И надумал… Берите их, отдаю вам, – нашим сподручней топор, а вы – первые Руси защитники.

– О! – восхитились храбры, разглядывая мечи. – Вот это булат! Живи ты, старик, в Киеве, быть бы тебе богаче Свенельда!

Шуба моргал глазами и морщился – ему неприятны были похвалы, никогда он их не слышал в своей жизни. Храбры благодарили, их мечи давно побились.

Доброгаст тем временем оседлал каурого и отправился в село, чтобы достать хлеба – хотел наделить храбров в дорогу. Только он скрылся за холмом, как тотчас же показался обратно.

– А-в-в-ва! – донесся до кузницы крик.

Каурый старался что было сил. Насторожились кони храбров, всхрапели. Храбры перебросились короткими словами, мгновение – и они уже сидели в седлах. Прошло несколько тяжелых минут, во время которых замечались лишь легкое колыхание трав да косые полеты отяжелевших шмелей. На гребне показались печенеги.

– Эк, сколько их! – воскликнул Бурчимуха, приложив руку к бровям.

– Да, много, – подтвердил Яромир, надевая боевые, из кожи тура, рукавицы.

– Как сусликов в поле, – процедил Буслай, беря копье наперевес.

– Плодовитые жены, – заключил Тороп.

– Перуне! Чур меня, чур! Разом!

Сорвались кони с мест, едва касаясь ногами земли, побежали.

В криво надетом шлеме, с усами, взлетающими к самым ушам, впереди, как всегда, был Волчий хвост. Сзади, стараясь не отставать от товарищей, скакал Тороп.

Увидев спешащих к нему на выручку, Доброгаст свернул в сторону с тем, чтобы погоня смешалась у самого носа храбров. Он понесся по бездорожью, но печенеги, однако, на столь опасном повороте рассыпались боевым строем, и храбров начала захлестывать правильно развернувшаяся цепь. Одно мгновение отделяло Доброгаста от смерти. Уже печенежский вожак с черной кисточкой на шапке поднял копье у его затылка, но вскрикнул вырвавшийся вперед Волчий хвост. Печенег обернулся, и вслед за тем голова его покатилась в одну сторону, а туловище секунду подержалось в седле и рухнуло в другую.

Страшный крик ненависти издали степняки, увидев, как свалился вожак. Всею тяжестью брони, щитов обрушились на них храбры. Так рушатся глыбы с крутых киевских берегов, подмытые весенним разливом. Косыми молниями сверкал меч Буслая и разил беспощадно. Улеб один теснил чуть ли не дюжину всадников. Врезался в гущу врагов Яромир. Он с такою быстротой орудовал мечом, что, казалось, их десять в его руке. Легче, чем сокол крылом, взмахивал булатом Бурчимуха; необъятная его борода разметалась, обрызгалась кровью. Трещала стальная броня на Улебе. Точно змеи, извивались печенеги. «Ав-в-ва-а!» – раздавался их воинственный клич; они бились яростно, нападали ожесточенно. Сабли у них были тонкие, что гусиные перья, а щиты легки и удобны. Злые, низкорослые лошади, стараясь кусать коней противника, то смыкали, то размыкали круг, в котором завязалась отчаянная схватка, постепенно отодвигавшаяся к болоту.

Гнулись, шумели и разбегались высокие травы, ломались в них солнечные лучи, ослепляли. Кружился над головами потревоженный орел, приглядывался.

Доброгаст подобрал оброненное копье, колотил им по головам. Яромир и сбоку и сверху старался достать одного с приплюснутым носом и мокрыми от пота усами. В какую-то минуту помешали Яромиру волосы, упали на глаза и занеслась над головой сабля… Выручил конь – припал к земле, чуть ли не на брюхе отполз в сторону… Слышался только лязг металла да глухой каменный стук мечей.

– Перр-р-руне! Держись, Улеб! Достань, Бурчимуха! Достань! Ко мне, Доброгаст! Так его! Пер-руне!

Рваные гривы хлестали в глаза, вздымалось оружие, то спотыкались обезумевшие кони, то вставали на дыбы. Становилось жарко. От ослепительно сверкавших клинков болели глаза. Вся долина, закрытая с одной стороны курганом, а с другой – отгороженная болотом, словно кружилась в медленном танце.

В голове Доброгаста проносились быстрые, будто проблески молний, мысли, воскрешали далекие годы… Так же когда-то в детстве скакалось верхом на палке, и бежали навстречу белая кашка, сурепка, малиновые бодяки.

– Ав-в-ва! – кричали печенеги и падали в осклизлую траву.

Дыхание обжигало горло.

– Ав-в-ва!

Вдруг взметнулся волосяной аркан, упал на плечи Буслая; в следующее мгновение описав дугу в воздухе, храбр хлопнулся о землю. Поспешил на помощь Бурчимуха, но его самого хватили в спину, и закраснела на нем кольчуга.

– Смерть вам, крапивное семя! – ревел Улеб.

Кровью налились глаза, воспламенилось дыхание. Вороной распаренный конь ударился в самую гущу печенегов.

– Кара-батур! Кара-батур! – закричали печенеги.

– Ур-р-ра! – донесся ободряющий крик.

Со стороны села скакали на лошадях смерды. Зловеще подрагивали в руках длинные копья. Впереди мчался Глеб.

– Ур-р-ра! – кричал он вместе с другими. – Секи дурную траву на поле!

Завидев их, печенеги бросились врассыпную, но впереди оказалось болото. Увязали ноги лошадей; кувыркаясь, падали степняки, захлебывались, не в силах выбраться из трясины.

Яростно набросились смерды на оставшихся в живых, погнали их в степь… Жалкие кучки… будто ветер гнал по равнине перекати-поле.

Подняли Буслая, привели в чувство. Отыскали Бурчимуху. Он был в полном сознании, рана оказалась неглубокой, больше ушибся. Ему сделали перевязку.