Александр Дюма - Две Дианы
– Замолчи, замолчи же! – вскричал Габриэль вне себя. – Да, ты любишь меня, и поэтому мне страшно…
– Как вас понять, Габриэль? – удивилась Диана. – Отчего вас так выводит из себя мое признание? Какая опасность может таиться в моей любви?
– Никакой, моя дорогая, никакой… не слушай меня, я просто пьян от радости… Голова кружится от такого безмерного счастья… Но ведь не всегда же вы так любили меня. Когда мы вместе бродили по лесам Вимутье, вы чувствовали ко мне лишь дружбу… сестры!
– Тогда я была ребенком, – ответила Диана.
– Это верно, Диана, это верно…
– А теперь и вы откройте мне свою душу, как открыла я перед вами и свою. Дайте же мне услышать из ваших уст, как крепко вы любите меня.
– О боже мой… я не могу вам этого сказать! – воскликнул Габриэль. – Не допрашивайте меня, не требуйте, чтоб я сам себя допрашивал, это слишком ужасно!
– Но, Габриэль, – поразилась Диана, – если что ужасно, так это ваши слова! Разве вы этого не чувствуете? Как! Вы даже не хотите мне сказать, что любите меня?
– Люблю ли я тебя, Диана? Ты не веришь! О да, да, я люблю тебя как безумец, как преступник, быть может.
– Как преступник? – в изумлении повторила госпожа де Кастро. – Чем же может быть преступна наша любовь? Разве оба мы не свободны? И ведь отец мой согласился на наш брак. Бог и ангелы только радуются, глядя на такую любовь!
«Да не будут ее слова кощунством, о господи!» – мысленно воскликнул Габриэль.
– Но что же это значит? – продолжала Диана. – Может, вы нездоровы? Вы, обычно такой мужественный, поддаетесь каким-то вздорным страхам! А вот мне ничуть не страшно с вами. Я себя чувствую с вами в безопасности, как со своим отцом. И чтобы вы опомнились, вернулись к жизни и осознали наше счастье, я бесстрашно порываюсь к вам, Габриэль. – И, сияя от радости, она обняла его.
Но Габриэль в ужасе оттолкнул ее.
– Нет, – крикнул он, – уйди, оставь меня!
– О боже мой, боже! – воскликнула Диана, бессильно опустив руки. – Он отталкивает меня, он не любит меня!
– Я слишком люблю тебя!
– Если бы так, разве ужасали бы вас мои ласки?
«Неужели они действительно вызвали во мне ужас? – испугался Габриэль. – Неужели их отверг не мой разум, а голос крови? О, приди же ко мне, Диана!»
Он привлек Диану к себе и нежно поцеловал ее волосы.
– Как я ошибался! – прошептал он, взволнованный этим прикосновением. – Не голос крови звучит во мне, а голос любви. Я узнаю его. Какое счастье!
– Значит, ты любишь меня! Любишь!.. Это все, что я хотела услышать и узнать.
– О да, я люблю тебя, люблю страстно, неистово, исступленно! Любить тебя и чувствовать на своей груди биение твоего сердца – это рай… или же ад! – крикнул внезапно Габриэль, высвобождаясь из рук Дианы. – Уйди, уйди! Дай мне исчезнуть, я проклят!..
Он выбежал в смятении из комнаты, оставив Диану одну – ошеломленную, оцепеневшую от испуга и отчаяния.
Он не сознавал, куда идет и что делает. Машинально, шатаясь, как пьяный, спустился по лестнице. Эти страшные испытания были слишком тяжелы для его рассудка. Поэтому, когда он очутился в большой галерее Лувра, глаза у него закатились, ноги подогнулись, и он рухнул на колени у самой стены, бормоча:
– Я предвидел, что ангел истерзает меня еще сильнее тех двух дьяволиц… – И он потерял сознание.
Сгустились сумерки, никто не заглядывал на галерею. Пришел он в себя лишь тогда, когда почувствовал на лбу маленькую руку и услышал чей-то неясный голос. Он открыл глаза. Юная королева-дофина Мария Стюарт стояла перед ним со свечой в руке.
– Слава богу, вот и другой ангел! – прошептал Габриэль.
– Так это вы, господин д’Эксмес! – воскликнула Мария. – Как вы меня напугали! Мне показалось, что вы умерли. Что с вами? Как вы бледны! Теперь вам лучше? Хотите, я позову людей?..
– Это излишне, госпожа дофина, – сказал Габриэль, пытаясь встать, – ваш голос воскресил меня.
– Позвольте я вам помогу, – продолжала Мария. – Вы упали в обморок? Когда я увидела вас, то так испугалась, что даже не могла крикнуть. А потом, поразмыслив, успокоилась, подошла, положила вам руку на лоб, позвала вас, и вы очнулись. Вам легче?
– Да, ваше величество. Да благословит вас небо за вашу доброту! Теперь я припоминаю: сильная боль стиснула мне вдруг виски, точно железными обручами, пол провалился, и я упал, касаясь стены, и соскользнул вниз, по этой обшивке стены. Но отчего мне так стало больно? Ах да, теперь вспоминаю, все вспоминаю… О боже мой, боже, я все вспомнил!
– Вы чем-то подавлены, да? – спросила Мария. – Обопритесь на мою руку, я сильная! Я позову людей, и они вас проводят до дома.
– Благодарствуйте, ваше величество, – сказал Габриэль, призвав на помощь все свое мужество. – Я чувствую себя настолько крепким, что смогу один дойти домой. Видите, я шагаю достаточно твердо. Это не умаляет моей признательности, и я до гроба не забуду вашей трогательной доброты. Вы явились мне ангелом-утешителем, когда решалась моя судьба.
– О боже! То, что я сделала, так естественно! Я помогла бы каждому страждущему, как же мне было не помочь вам, преданному другу моего дяди, герцога де Гиза? Не благодарите меня за такую безделицу.
– Эта безделица, ваше величество, спасла меня в минуту отчаяния. Вы не позволяете вас благодарить, но я буду помнить это всю жизнь. Прощайте.
– Прощайте, господин д’Эксмес. Полечитесь, постарайтесь утешиться.
Она протянула ему руку, и Габриэль почтительно поцеловал ее.
Затем она пошла в одну сторону, он – в другую.
Очутившись за воротами Лувра, он пошел по Гревской площади и через полчаса добрался до улицы Садов Святого Павла.
Алоиза в тревоге поджидала его.
– Ну что? – спросила она.
Габриэль преодолел приступ слабости, от которого у него потемнело в глазах, и прохрипел:
– Я ничего не знаю, Алоиза. Все хранят молчание… И женщины эти, и мое сердце… О боже мой! Боже мой!
– Мужайтесь, монсеньор!
– Мужество у меня есть, слава богу. Я умру, – проговорил Габриэль и опять упал навзничь на паркет, потеряв сознание.
XVII. Гороскоп
[29]
– Больной выживет, госпожа Алоиза. Опасность была велика, выздоровление будет протекать медленно. Все эти кровопускания ослабили молодого человека, но он выживет, не сомневайтесь в этом…
Врач, говоривший это, был рослый мужчина с выпуклым лбом и глубоко сидящими проницательными глазами. Люди звали его метр Нотрдам. Свои ученые сочинения он подписывал «Нострадамус». На вид ему было лет пятьдесят, не больше.
