Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)
Но она поняла и, откинув назад голову, долго внимательно смотрела в серые глаза. И хотя девушка находилась в кольце его рук, Валерий вдруг почувствовал неясную тревогу.
– Оглянись, – тихо прошептала Бина, вновь прижавшись щекой к жесткому кожаному панцирю, – там, за спиной твоей, горит мой дом. В этом доме я родилась, в нем провела все дни жизни своей. И вот его нет. Нет родных моих, нет подруг, нет соседей. Вы пришли и разрушили мой мир.
Бина отстранилась, медленно высвободилась из рук Валерия, отступила на шаг. Ее пальцы, словно прощаясь, вновь коснулись его щеки, скользнули по плечу. Девушка опустила руку, сказала:
– Мы не свободны в чувствах своих. Но вольны в поступках. Быть вместе. Это значит, один из нас должен стать предателем своего народа. Что может быть гнуснее, что более достойно презрения? Ты не можешь стать иудеем. Я не могу быть римлянкой. Лежать в твоих объятиях, когда земля моя горит и стонет, когда истерзанный народ мой истекает кровью. Нет. Я не смогу. Я не смогу есть, спать, жить.
Глубокий голос девушки был спокоен и тверд. Она говорила об обдуманном, выстраданном и окончательно решенном. Ветер вновь шевельнул, отбросил назад ее волосы. Она замерла на мгновение, чуть приподняв красивое лицо, сказала просто:
– Я никогда не буду твоей, римлянин.
Валерий почувствовал, как в груди его леденеет сердце, как медленно от расходящегося волнами холода застывает тело, как мрачнеют глаза, как суровеет лицо. Он не может найти слов, чтобы выразить свои чувства, чтобы убедить. Он чувствует, что потерпел поражение, неудачу.
Он задал простой, но ненужный вопрос. Бина ответила. Но чем дальше они говорили, тем глубже разверзалась пропасть между ними, тем более чужими они становились. Бина не называла его больше по имени, как в минуты признания в любви. Она говорила: римлянин. И это звучало отстраненно и даже презрительно, словно она говорила: язычник, или варвар.
– Куда ты пойдешь? – спросил Валерий, и голос его был холоден.
– В Иерусалим.
– Не надо. Иерусалим будет взят.
– Нет! – воскликнула Бина, отрицательно покачав головой.
– Бедная женщина. Разум твой помутился. Ты заразилась слепотой от разбойников. Ты не видишь, что происходит вокруг. Раскрой глаза, Бина. Иерусалим обречен.
В Валерии закипает гнев. Он вспылил. Он говорил что-то грубое, насмешливо-солдатское о ее Боге, о самомнении иудеев.
Бина не прерывала, а лишь смотрела своими умными глазами, понимая, что за всем этим взрывом, за всем неуместно прорвавшимся римским высокомерием стоит боль. Казалось, она не слышала, о чем говорил Валерий, а лишь впитывала звучный голос, запоминала распаленное гневом лицо. И он заговорил тише. Замолчал.
– Римлянин, – сказала Бина так же отчужденно, как прежде, – мы никогда не поймем друг друга. Сотни богов рвут на части твою душу. А моя принадлежит Единому. И в руке Бога дыхание мое.
Валерий внезапно сник, почувствовал сильную усталость. Он сжал губы. Сердце давила тяжесть потери. Он понял, что бессилен. Почувствовал, что уговаривать, убеждать эту девушку бессмысленно. Ему на мгновение почудилось, что перед ним была не Бина, пред ним стояла дочь Иудеи, ее национальная гордость, ее идеал полной свободы. И она, эта гордая дочь Иудеи, сказала:
– Никогда.
Простое, короткое, емкое слово. Никогда эта девушка не будет принадлежать ему. Он никогда не поцелует завитки на ее шее, не коснется губами этих губ, не сожмет в руках это гладкое, смуглое, горячее тело. Она промелькнула пред ним, загадочная и непонятная, таинственная, как ее невидимый Бог, и исчезает. И вместе с этой потерей к нему неожиданно пришло понимание, странное для римлянина прозрение, полубредовая уверенность, что никогда Иудея не покорится Риму. Ее будут давить, ломать, терзать, разорять и уничтожать, а она будет возрождаться. Возрождаться из пепла вновь и вновь.
– Уходи, – холодно сказал Валерий.
– Ухожу, – беззвучно шевельнулись губы Бины.
Она постояла еще минуту, долгую и мгновенную, исчезнувшую бесследно в быстром потоке времени, повернулась и пошла. Хадас, все это время в смятении ожидания ломавшая руки, бросилась к дочери, об хватила дрожащими руками, в изнеможении прислонилась к ней. Бина обняла плечи матери, и женщины исчезли среди корявых стволов библейских смоковниц.
Только тогда Валерий увидел Амрама, безмолвно стоящего чуть поодаль. Голова иудея была непокрыта, длинные седые волосы и борода растрепанно торчали в стороны, но Амрам стоял спокойно, даже величественно, и только глаза его выдавали напряжение, с которым он следил за Валерием. Что предпримет враг, не бросится ли он сейчас за его женщинами.
Валерий не шевельнулся. Амрам отступил назад, медленно, словно боясь растревожить змею, повернулся, обжигая напоследок римлянина ненавидящим взглядом, и ушел.
Валерий все стоял в одиночестве и смотрел, как ветер шевелит листья. О чем он думал в эти минуты? Он, истинный римлянин, волевой и храбрый, проводящий жизнь в кровопролитиях, привыкший к наступлению, привыкший навязывать слабому свою волю, винтик жестокой машины тирании. Он мог заставить эту девушку подчиниться, он мог взять ее силой и… не мог. Прагматизм, дух господства и завоевателя спорили в его душе с любовью, щемящим чувством неожиданной нежности. Он словно шагнул в своих чувствах от инстинктивности к духовности и был потрясен, и был подавлен.
Валерий не знал, сколько времени он так простоял. От селения уже не неслись крики сражения и вопли боли. Там все было кончено. Среди горящих домов продолжали рыскать солдаты, выискивая, чем бы еще поживиться.
Ветер приносил удушливый запах пожара и серые хлопья пепла. Становилось темно.
Внезапно мужчина почувствовал опасность. Он еще не определил для себя, что ему угрожает, но уже весь напрягся сжатой пружиной, чтобы при первом же шорохе рвануться в бой.
– Как, однако, порой человек проникается интересами врага, – раздался за спиной голос Луция.
В первое мгновение Валерий почувствовал облегчение, что это свой, римлянин, что его никто не попытается ударить в спину, но уже следующей была мысль, что Луций и есть самый настоящий личный враг и этот враг при случае ударит без сомнений.
– Что это сейчас было? Чему я стал свидетелем? Это что, трагедия? – продолжил между тем Луций, стараясь придать своему голосу не только насмешливые, но и издевательские интонации. – Как, паршивая варварка отказывает победителю, офицеру победоносного Рима? Или я смотрел комедию Плавта и мне следует хохотать над незадачливым влюбленным, получившим щелчок по носу?
– О чем ты толкуешь, Луций? – холодно спросил Валерий и сжал зубы так, что выступили желваки на скулах и резче обозначилась ямочка на твердом подбородке.
