Ксавье де Монтепен - Владетель Мессиака. Двоеженец
— Почти волшебные. Но все надоедает, даже богатство. Вот если бы мне пришлось всю жизнь смотреть на такие прелестные лица, как ваши, это мне наверное бы не надоело.
Обе девицы, устрашенные таким веским комплиментом, убежали от Бигона, и скоро смех их раздался уже вдали в чаще деревьев. Бигон возвратился на двор замка.
— Ну, что же? — спросил его монах, внезапно остановившись около него.
— Ничего особенного! Вы должны мне десять пистолей — и только.
— Отчего же книжка еще в твоих руках?
— Это только клетка, птичка из нее улетела.
— Объяснись.
— С охотой. Надеюсь, вы вовсе не желали, чтобы девушка портила себе глаза, читая эти старосветские истории. — И Бигон рассказал, как он удачно исполнил возложенное на него поручение. Граф дал ему пятнадцать пистолей вместо обещанных десяти. Всю ночь, переодетый монахом, он прохаживался под окнами прекрасной Одилии. Только когда на рассвете люди, населяющие замок, начали пробуждаться, он тяжело вздохнул и удалился, прошептав: ухожу, но вернусь опять во что бы то ни стало.
В конюшне он оседлал своего мула и приблизился к Телемаку де Сент-Беату, когда тот прощался с Шато-Мораном. Обе молодые девушки глядели через окно.
— Да хранит вас Провидение! — произнес капуцин и не благословил старого графа.
Проехав мимо и потеряв из виду стены и башни рокверского замка Каспар д'Эспиншаль скинул рясу и, обращаясь к кавалеру, произнес:
— Ну, что? Разве я не предсказывал вам, чем кончится ваше путешествие?
Телемак де Сент-Беат опустил голову и не нашел ни слова для ответа.
XXIII
Мы не будем шаг за шагом следить за развитием любви, так внезапно вспыхнувшей в сердце Одилии. Одиночество, система воспитания, чтение романов Скюдери — все это было причиной того, что чрезмерно развитое воображение способствовало развитию страсти в сердце девушки. Теперь она уже знала, кто он, которого она полюбила всем сердцем. Письмо Каспара д'Эспиншаля заключало следующие строки:
«Имя мое Каспар д'Эспиншаль, граф де Мессиак.
Вы меня знаете, как знаете и то, что уже несколько веков ненависть делит наши фамилии. Но я лично чем виноват? Жизнь Башу мне удалось спасти. Никакой обиды Вашему отцу я никогда не наносил. Напротив, уважаю его от всего моего сердца и буду его любить как родного отца, если он отдаст мне Вашу руку. Неужели же старая ненависть будет жить вечно? Но я не прошу, чтобы Вы склонили благосклонность графа Шато-Морана в мою пользу. Думаю, просьбы останутся бесплодными. Но помните: с этого мгновения Ваша жизнь будет моей жизнью; где Вы будете, там буду я. Против воли Вашего отца, против целого света пойду, но ты будешь моей, я буду у ног твоих даже и в том случае, когда бы пришлось умереть под кинжалами вооруженных стражей вашего замка».
Смелое, исполненное страсти письмо Каспара д'Эспиншаля произвело впечатление на Одилию; она заметно изменилась. Исчез румянец со свеженького личика, пропал аппетит. Она избегала общества отца и сестры и целыми днями блуждала по парку.
Однажды Одилия не явилась вовсе в залу. Встревоженный отец отправился к ней в комнату и нашел бедную девушку погруженной в глубокую меланхолию, до того слабой и бледной, точно ее завтра должны были класть в гроб.
— Что с тобой, дитя мое? — спросил граф.
— Ничего, — ответила она слабым голосом. — Но мне кажется, я умираю.
И колеблющимися шагами подошла к окну и грустно поглядела. Она надеялась увидеть еще раз того, которого любила. Но Каспар д'Эспиншаль целую неделю уже не показывался.
Шато-Моран попытался расспросить дочь о болезни, но Одилия отвечала уклончиво. Она решила лучше умереть, но не выдать свою тайну. Ненависть отца ко всем д'Эспиншалям была ей хорошо известна.
Призванный домашний доктор объявил болезнь опасной, но был не в состоянии оказать помощь. Бесполезные рецепты, им прописанные, только еще более увеличили огорчение Шато-Морана. Донат — интендант графа — явился с советом.
— Наш домашний доктор, — сказал он, — очевидно, не очень искусный человек. Осмелюсь предложить вашему сиятельству пригласить знаменитого Лагульфа.
— Кто он такой?
— Известный доктор в Клермоне, вылечивший от подагры отца князя де Булльона.
— Поезжай в таком случае за ним.
Донат велел оседлать лошадь и отправился немедля в Клермон. На второй версте от замка интенданта догнал какой-то горбатый крестьянин, едущий на лошади чистейшей арабской крови. Вол и карета больше подходили один к другому, чем крестьянин к своему жеребчику. Он едва не падал с седла при всяком резвом повороте скакуна. Донат начал смеяться, глядя на горбатого, со страхом хватающегося за гриву.
— Этот конь создан не для тебя, — заметил он.
— Что же делать. Господин мой послал меня в Клермон, — был ответ крестьянина.
— А кто твой господин?
— Граф д'Обюссон. Я угольщик из Серве.
— Почему ты знаешь графа Шато-Морана?
— Еще бы не знать! Я и вас знаю, метр Донат.
— Но я тебя не знаю и никогда не видел. Дело, однако, не в этом: не хочешь ли поменяться? Дай мне свою лошадь, а я тебе дам мою.
— А мое поручение?
— Мое гораздо важнее твоего. Знаешь ли ты графиню Одилию?
— Случалось слышать о ее доброте.
— Она очень опасно больна.
Крестьянин задрожал.
— Вы говорите, болезнь ее опасна?
— Меня послали за доктором Лагульфом.
Услышав эти слова горбатый схватился за гриву жеребчика; конь взвился на дыбы и пустился вперед как стрела.
— Ну, я не поручусь за его кости, — заметил Донат и продолжал свой путь легким галопом.
Опередив интенданта рокверского замка на несколько лье и не будучи видим им, горбатый крестьянин очень ловко остановил свою лошадь. Не сходя с коня, он сбросил черный парик, вытащил из-под кафтана плащ, заменявший ему горб, выпрямился, накрылся плащом и, преображенный, подобный демону, летящему на гипогрифе, поскакал с одуряющей быстротой по дороге к Клермону.
В городе он надвинул шляпу на лоб и еще плотнее закутался в складки плаща. На площади перед дворцом губернатора дежурный офицер ответил на его вопрос, где живет доктор Лагульф.
— Его нет в городе. Он уехал в Орадокс.
Это была дача Лагульфа и лежала между Клермоном и Менжераном. Через четверть часа неутомимый скакун принес его в Орадокс, и он явился к доктору, высокому угрюмому мужчине, одетому во все черное, согласно докторской моде той эпохи.
— Что вам от меня угодно? — спросил Лагульф.
