Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
Так разгорался бой у Подул Ыналт. Янычары яростно рвались вперед, чтобы выбиться из теснины, где великое войско не могло развернуться всей огромной мощью. Секеи стояли насмерть. Не один на один бились тут, а полк на полк, и хитрости фехтования не могли принести здесь бойцам пользы. Только сила мышц и крепость кости, а главное — стойкость духа могли поддержать солдата, сохранить ему жизнь. Добрая закалка сурового бытия в труде и сече, в погонях за лотрами и грабителями из-за рубежа уравнивала секеев, опоясанных саблями лесорубов и хлебопашцев даже с такими испытанными воинами, как янычары Гадымба, победителя Хасана Длинного, неодолимого до тех пор Узуна. И оба полка, передовой и заставный, продолжали медленно перемалывать друг друга, словно два зверя, в смертельной схватке вырывающие друг у друга кровавые куски.
Рыцарь Фанци тоже скоро почувствовал, что его воинское мастерство в этой рубке — как изящный стилет на валке леса. В давке — он понял это — главное было не отрываться от щита. Не дать вырвать у себя щит и рубить, без конца рубить перед собой белые кафтаны, плащи и кавуки — в этом сейчас было главное искусство и доблесть. И держаться в этом безумии, держаться. Храбрый пан Михай поначалу месил ногами вязкую кашу чернозема, снега и воды и не знал, что это — наполовину кровь, что его сапоги и стальные поножи — по колено в человеческой крови. Потом почва, по которой он ступал, стала тверже, но рыцарь тоже не догадывался, что теперь его ноги опираются на тела убитых и раненых бойцов, на упавших и втаптываемых в грязь и кровь. Надо было бить, колоть и рубить, пока хватит сил. Барон словно с трудом плыл через вязкое, кровавое море, полное тонущих, цепляющихся друг за друга людей.
Гастон де ла Брюйер тоже бился здесь, недалеко от Михая. Несмотря на молодость, лотарингский рыцарь побывал уже не в одном серьезном сражении, на разных полях битвы Европы. Но в такое еще не попадал ни разу. Гастон достиг изрядной славы победами в рыцарских поединках, в красивых и грозных схватках между закованными в латы всадниками. Но там война оставалось прекрасной мужской игрой, и каждый всегда был готов к благородному проигрышу. А тут, как все показывало, никто и не думал проигрывать, даже погибая, эти безумцы хотели и мертвыми нанести урон врагу. Война здесь не была игрой и даже просто занятием, война впервые предстала перед странствующим рыцарем в своем подлинном обличии разъяренной стихии.
Однако Гастон привык подчиняться правилам тех стран, в которые приносил его боевой конь, а начав дело — доводить до конца. И он сражался с исступлением, передавшимся ему от окружающих. Его великолепный щит сорвало с петель ударом боевого молота, забрало шлема, искореженное выстрелом из пищали, мешало видеть, так что Гастон поднял его и сражался, как все, с открытым лицом. Длинный клинок его палаша, заученным приемом не раз отыскивал живую плоть под щитами турок, в на мгновение приоткрывавшихся щелях между пластинами доспехов, пока не сломался, застряв намертво в чьих-то крепких костях. Но рыцарь не растерялся. Он выхватил из рук павшего рядом силача усаженную железными шипами дубину, которую в иное время и не решился бы поднять, и принялся орудовать ею, словно тростниковой палочкой, размеренно и точно опуская варварское оружие на каждый кавук, который оказывался перед ним. И белые фигуры оседали под палицей, словно ватные клочья тумана.
Бок о бок бились в рядах секеев флорентийский рыцарь Персивале и невысокий, плечистый молдавский витязь с мрачным лицом под сбитым набок гуджуманом. По скромному платью этого хмурого воина можно было принять за купца или ремесленника побогаче, по силе — даже за кузнеца. Только тяжелая золотая цепь поверх кольчуги, под меховым плащом, да дорогое перо на шапке, прихваченное рубиновым «сургучом», выдавали в нем одного из сановников княжества. Домокульта видел мрачного воина в шатре господаря и знал: это — Петрикэ, сын Иоакима, сводный старший брат Штефана по матери. Почему он был здесь, а не в свите или хотя бы в дружине князя? Этого флорентиец не мог понять. «Еще одна загадка этой удивительной земли», — с привычной иронией подумал бесстрашный и ученый флорентиец, отбивая палашом слепой удар осатанелого молодого янычара и спокойно погружая клинок в шею противника. Умудренный жизнью, исколесивший Восток и хорошо знавший турок, Персивале ди Домокульта был, по-видимому, единственным воином, умевшим полностью сохранять хладнокровие в аду рукопашной схватки. Теперь он увидел еще одного спокойного бойца — пана Петрикэ. Персивале вспомнил, как тогда, в шатре господаря, поздравил в мыслях скромного молдаванина с таким высоким родичем. Теперь он поздравил Штефана с храбрым братом.
А битва разгоралась все жарче. Все краснее становилась от кров земля и выше насыпь мертвых тел, на которой с растущим ожесточением теснили друг друга сражающиеся.
В то время к бою готовились с воодушевлением, а называли битву пиром мечей. Сражались исступленно и в самозабвении, словно всю жизнь копили силы для этого заветного своего часа, который наконец-то пробил. Ведь это было главное дело, для которого рождался мужчина, и тот кто ни разу не побывал в большом и славном бою, тот вроде бы и не жил. Люди чтили битву, ибо она давала волю самому высокому порыву мужа, рождая высшее вдохновение, какого не достичь и перед божьим алтарем, и раздариваемая ею быстрая, честная смерть не почиталась злом.
Впрочем, смерти вообще боялись мало; привычная соседка и гостья, она всегда была рядом, и человека на каждом шагу, на каждом шляхе подстерегали ее верные посланцы — звери и лотры, татары и чума. Привычный ко всем бедам мира человек мало боялся гибели, ибо был всегда к ней готов.
И еще, была в ту пору у мужей мечта: хоть раз в жизни услышать песню битвы — грохот пушек и пищалей, звон скрещивающихся клинков, крики сражающихся и ржание коней, бой бубнов и барабанов, ведущих смельчаков на штурм.
Такие бойцы и сошлись поздним утром на площадке перед Высоким Мостом. И убивали друг друга, озверев от крови, оглохнув и ослепнув в грохоте боя, в густоте тумана, еще больше усиливавшего сходство происходящего с кошмарным сном.
Большой рыцарский меч, как твердили тогда многие воины, отжил свой век, особенно на Востоке и в порубежных с ним странах Европы. Может быть, время его действительно прошло. Но еще часто в умелых и сильных руках рыцарские мечи творили чудеса. Так случилось и здесь. Оказавшись на самом левом крае боевых порядков заставного полка, между дорогой и начинавшейся в этом месте топью, Виркас Жеймис пустил в ход старинный меч, доставшийся ему еще от деда, отнявшего его у побежденного ливонского рыцаря. В этом углу тесного поля боя, где янычары старались просочиться во фланг и тыл секеям, литовский витязь очертил огромным дедовским клинком сверкающий круг верной смерти, в который не решился бы сунуться и самый смелый, но не потерявший рассудка человек. Куча трупов, громоздившаяся перед Виркасом, однако, продолжала расти, — охваченные фанатическим безумием турецкие газии, прикрываясь щитами, упорно старались разорвать страшный круг и падали, рассеченные, постепенно возводя вокруг литвина полукольцо кровавого вала.
