Мария Семенова - Лебединая дорога
Видга сказал, не поднимая головы:
— Принеси в жертву меня.
У Хельги почти все лицо было скрыто повязкой — никто не видел, что оно выражало. Хельги ответил, помолчав:
— Ты, верно, слыхал про Ауна конунга и про то, как он одного за другим жертвовал сыновей, чтобы прожить еще несколько зим… Ты хочешь, чтобы твоего отца назвали подобным ему?
Видга промолчал. Одеяло на груди отца медленно приподнималось и опускалось. Это движение завораживало, притягивало взгляд, заставляло гадать — сбудется или не сбудется следующий вздох…
За этого вождя любой из его людей сам продел бы голову в петлю и смеясь подставил бы сердце копью… Но тут-то заморыш Скегги подобрался к своей Ас-стейнн-ки и тихонечко потянул ее за руку:
— А как лечат у вас в Гардарики?
Он прошептал это слишком громко. Все обернулись.
— Ты что сказал? — спросил Хельги грозно. У Скегги от ужаса отнялся язык. И пришлось Звениславке отвечать за него:
— Он спросил, как лечат у нас на Руси… Хельги встрепенулся:
— Как?
Теперь уже не у Скегги — у самой Звениславки съежился в груди холодный комок! Но послушная память сразу закружила перед нею водоворот лиц — быстрее, быстрее… — и выплыло любимое. Лицо страшное, разрубленное хазарской саблей через лоб и скулу… и глаза, остекленевшие от муки. И высокая седая старуха, которую никто не помнил молодой и которую назвали Помощницей Смерти еще когда Звениславкин отец, рыжеусый Малк Военежич, босоногим мальчишкой свистел в глиняные свистульки… Помощница Смерти поглядывала на солнце, и темные, бездонные глаза не моргали. И крест-накрест плыл над распластанным парнем ярко сверкавший топор…
Звениславка собралась с духом и пролепетала:
— У нас велят сотворить крест топором…
— Ну так и сотвори, — сказал Хельги нетерпеливо. Однако Олав кормщик запустил в бороду пальцы:
— Расскажи сперва, для чего крест!
Его, Олава, отец, по имени Сйгват Ветер, когда-то попал в плен в стране франков, молившихся распятому богу. По счастью, Сйгват сумел от них убежать, но крест остался при нем — багровой отметиной на лбу…
Пришлось объяснить:
— Это знак Даждьбога… все ведь от солнца… к кому же еще о здоровье, если не к нему.
О Даждьбоге Можжевельник слыхал не больше, чем Звениславка — о Христе.
Он спросил по-прежнему недоверчиво:
— А услышит тебя твой… как ты его назвала? Гардарики неблизко.
Звениславка ответила радостно:
— Одно солнце на свете!
Хельги толкнул в спину племянника:
— Принеси-ка мой топор.
Видга, вздрогнув, сорвался с места… Хельги обнажил секиру, нашел на лезвии, зазубрину.
— Крепкие ребра были у Рунольва Скальда… Твори свое колдовство. Это даст тебе удачу.
Гладкая сталь блестела на солнце, лившемся в распахнутый дымогон…
Звениславка взяла тяжеленный топор и едва удержала его в руках. И снова накатил ледяной страх: какая из нее ведунья? Как молиться, что говорить? Как помочь?
Весь дом смотрел на нее, отказываться было поздно.
Звениславка зажмурилась, запрокинула голову, чувствуя, как взошли к глазам слезы ужаса и надежды… Медленно плыло в синей вышине доброе бородатое солнце с лицом в точности как у деда Военега. И страх внезапно пропал: да кого боишься-то, глупенькая? Звениславка протянула к нему руки с лежавшим на ладонях топором. Солнышко красное, Даждьбог ты Сварожич, дарующий тепло и свет! Высоко ходишь, ясный, в небе, от земли-матушки по счету четвертом. Да ласкаешь себе приветно грады и веси, долы и горы! И всем светишь одинаково: руси и урманам, и свеям с данами, и варягам, и ромеям, и немцам, и темнолицым булгарам, и тем дальним, прочей род-племя и заезжие гости слыхом не слыхали. Возьми, дедушко, свою золотую секиру…
Тут светлый блеск коснулся ее сомкнутых век. За то время, что она молча беседовала с Даждьбогом, солнечные лучи продолжали обходить свой круг. Они ярко ложились теперь и на Халльгрима, и на топор.
Неподвижно стоявшую Ас-стейнн-ки не беспокоили ни звуком: не помешать бы ненароком чудесам гардского Бога! Кто знает, может, хоть это отгонит смерть от вождя…
Секира переливалась в руках у Звени славки, как чистое золото. Даждьбог сиял прямо в лицо — солнечный дед улыбался.
Солнышко трижды светлое! Ужель труд тебе выдворить из тела злую истому-недуг, заменить добрым здоровьем? Родная внучка просит…
Тут она наклонилась и приложила тяжелый топор ко лбу Халльгрима, к его животу, к одному плечу и другому. Знак Солнца, золотой знак! Руки дрожали и готовы были отняться. Старый Олав бережно принял у нее топор.
Халльгрим перекатил голову на сторону, брови сдвинулись и угрожающе, и жалко… Олав поправил на нем одеяло и стал смотреть на него, подперев бороду кулаком. Не выйдет ли так, что хевдинг очнется и запамятует, каким Богам молился тридцать четыре зимы?
…Звениславка не помнила, как выбралась из дому. Ноги сами принесли ее в корабельный сарай: тут никто не найдет! Она припала лицом к форштевню черного корабля. Горячей щекой к мерзлому дубу, неистребимо пропахшему солью и смолой… Корабль, кораблик, бывал же ты на Руси! Колени подогнулись, она поникла на землю у заиндевелого киля — и расплакалась.
И не сразу почувствовала расторопные руки, кутавшие ее теплым платком. И услышала голос, уговаривавший не плакать. Впрочем, этот голос и сам изрядно дрожал. Скегги стоял подле нее на коленях и, захлебываясь, рассказывал, как чудесно она колдовала, — вот теперь-то Халльгрим непременно останется жить!
— Он выздоровеет! Вот увидишь! Ас-стейнн-ки! И ты поедешь в свою страну!
Услышал он эти слов в разговоре или придумал их сам — она не спросила.
Длинная тень пролегла от порога: в дверях стоял Видга. Малыш поспешно высморкался, чтобы сын хевдинга не посмеялся над ним за слабость. Но Видге был не до него. Он молча взял Звениславку за плечи заставил поднять голову.
Посмотрел в мокрое от слез лицо… Потом пошарил у себя на груди и стащил через голову самодельный оберег — клыки матерого волка на потрепанном ремешке.
Память о победе, одержанной им в возрасте Скегги… Он надел свой оберег Звениславке на шею и ушел, так и не произнеся ни слова. Да и о чем говорить?..
Халльгрим хевдинг выздоравливал — но нелегко… Раны и ледяная осенняя вода не загнали его в могильный курган, однако свалили надолго. И станет ли он прежним Халльгримом вождем, этого не ведал никто. Пока что он даже есть не мог без сторонней подмоги. Обе руки, безобразно распухшие, не слушались и болели.
Видга кормил отца с ложки и ухаживал за ним, как еще не всякая нянька. Никому не позволял сменить себя подле него. Не вспоминал ни о лыжах, ни о рыбной ловле. Спал здесь же — урывками, вполглаза.
