Бернард Корнуэлл - Месть Шарпа
— Винтовку конфисковали?
— В караулке внизу, сэр. — Харпера тоже разоружили, — Забрали мою семистволку, мою и вашу винтовки, штык.
Всего-то оружия у них осталось — сабля Фредериксона и палаш Шарпа.
— Ненавижу профосов. — сказал капитан.
— Что за чертовщина творится, сэр? — спросил ирландец.
— Нас обвиняют в том, что мы стибрили половину вшивого золота вшивой Франции! Идиотизм!
— Что да, то да. — Фредериксон резал хлеб широкими ломтями.
— Простите, Вильям.
— За что?
— Из-за меня вы впутаны в эту историю, гори он в аду, чёртов Дюко!
Фредериксон пожал плечами:
— Так или иначе, я бы впутался. Я же был с вами в Тес-де-Буш. По их логике, у меня должно быть рыльце в пушку. Без моей помощи вы бы не управились. — он напластал сыр, — С трубой вышло глупо. Она стала доказательством, которого они так жаждали.
— Золото! — выплюнул Шарп, — Несуществующее золото!
— Или существующее, но не в форте. — рассудил капитан, — Похоже, что между Лондоном и Парижем произошла грызня за такую сахарную косточку, а, когда они договорились, как её поделить, выяснилось, что мослом лакомится кто-то другой. Как нам доказать, что не мы?
— Киллик может выступить свидетелем. — предложил Шарп.
Фредериксон поморщился:
— Киллик для них — не свидетель. Он для них — наш соучастник.
— Дюко? Даст показания, и я ему, наконец, откручу его паршивую башку!
— Дюко. — согласился капитан, — Или комендант. Как его? Лассаль? Лассан? Беда в том, что отыскать обоих будет трудновато, находясь под замком.
Шарп бросил взгляд в окно, на корабельные мачты, поднимающиеся над крышами:
— Значит, надо удирать отсюда.
— «Удирать отсюда». — мягко повторил Фредериксон, — На официальном языке «удирать отсюда» означает «дезертировать».
Офицеры уставились друг на друга. Дезертирство. В случае поимки — трибунал, разжалование, тюрьма. Да только здесь обоих офицеров ожидает, вероятнее всего, то же самое по обвинению в присвоении золота Наполеона.
— На кону большие деньги. — задумчиво протянул Фредериксон, — А я, в отличие от вас обоих, человек небогатый…
— Патрик, ты с нами не идёшь. — поставил в известность друга Шарп.
— Почему это? — возмутился тот.
— Если нас поймают, то меня и капитана просто выкинут из армии, а тебя, рядового, расстреляют.
— Я иду.
— Патрик, ради Бога! Мне и мистеру Фредериксону деваться некуда, нас на риск толкают обстоятельства. Тебе-то чего рыпаться?
— Хорош воздух сотрясать. — буднично урезонил майора ирландец, — Сказал «иду», значит, иду… Сэр.
Фредериксон ухмыльнулся:
— Я вот как чувствовал, что мир мне впрок не пойдёт. Ещё повоюем, а?
— Повоюем? — Шарп не отводил взгляда от леса мачт.
Его место на одном из этих кораблей, что каждый день снимаются с якоря, пересекают Бискайский залив и, пройдя по Ла-Маншу, причаливают к берегам Англии. Его место с Джейн.
— Повоюем. — продолжал капитан, — По-другому никак. Удерём отсюда, отыщем Дюко или Лассана и пошумим. Заодно разживёмся звонкой монетой.
Шарп взирал на запад. Где-то там плёл свои мерзкие тенета очкастый паук. Возвращение к Джейн подождёт. Мир подождёт.
— Пойдём, как стемнеет. — сказал Шарп.
Сердце звало стрелка на родину, в идиллию воображаемого тысячи раз дорсетского бытия. Но враг не дремал, значит, война для Шарпа не кончена.
Повоюем.
Глава 6
Шато Лассан находилось в Нормандии. Когда-то на этом месте и вправду высились неприступные стены, но с тех пор немало воды утекло, и о грозном прошлом напоминало теперь лишь название[13], да мелкий ров, всё ещё окружавший полгектара засаженной овощами земли, на которой возвышался старинный господский дом. Двухэтажное «старое» крыло было сложено из серого камня за полвека до того, как Вильгельм Нормандец отплыл завоёвывать Англию. В пятнадцатом столетии выгодно женившийся владелец поместья пристроил второе крыло под углом к первому. Спустя три сотни лет, в 1814 году, второе крыло всё ещё именовалось «новым». Его пронизывала арка ворот и украшала зубчатая башенка. Ансамбль дополняла часовня.
Много лет рву не от кого было защищать хозяев усадьбы, и подъёмный мост врос в берега, а тяжёлый механизм лебёдки служил грузом в прессе для давки сидра. Через ров перекинулись два дополнительных мостика — к сыроварне и в яблоневый сад. Двор крепости превратился в сельский дворик с парующей по утрам кучей компоста, с роющимися в земле курами-утками, с двумя свиньями, обрастающими салом там, где некогда гулко отдавались на снесённых ныне стенах шаги часовых. В «новом» крыле держали коней и волов, хранили телеги и урожай.
Революция обошла шато стороной. Правда, глава семейства, верно служивший в Париже королю, поплатился за древний титул головой, скатившейся в корзину под гильотиной. Члены местного Комитета Общественного Спасения навестили шато. Однако, как они ни распаляли себя зажигательными речами в духе: «грабь наворованное у народа кровопийцами!», «наворованного» было до убожества мало, а «кровопийцы» от «народа» почти не отличались, и, в конце концов, комитетчики, пробормотав извинения вдовствующей графине, ограничились конфискацией пяти бочек свежего сидра и телеги вин казнённого графа. Молодой граф, пылкий юноша восемнадцати лет, пришёл к выводу, что все беды Франции кроются в социальном неравенстве, явился в Комитет сам. Его заявлению об отказе от титула и уходе в армию республики они подивились, но встретили аплодисментами, втайне честя дураком. Мать назвала сына дураком открыто. Семилетняя сестра порывов его души по малолетству не поняла. Больше родичей у парня не было. Пятеро других детей умерли в младенчестве. Выжили лишь старший, Анри, и младшая, Люсиль.
С того дня минул двадцать один год. Войны, затеянные против Республики, закончились с падением Империи. Вдовствующая графиня была жива, любила греться на солнышке в углу между старым и новым крыльями. С ней же в шато обреталась Люсиль. Её выдали замуж за генеральского сына, спустя два месяца после свадьбы новобрачный сгинул в снегах России, и Люсиль Кастино возвратилась к матери бездетной вдовой.
Пасха облагодетельствовала Францию миром, и вскоре приехал в родовое поместье Анри, граф де Лассан. Его конь простучал копытами по неподъёмному подъёмному мосту, и мать едва не обеспамятела от радости. Как же, сын! Живой! Вечером он, словно никуда и не отлучался, занял стул во главе стола за ужином. Опостылевшая синяя военная форма была снята и упрятана с глаз долой. Помолившись перед трапезой, граф заметил, что яблони в саду цветут не так пышно.
