Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц
Задумчиво поскреб в бороде и сплюнул под ноги, в сине-зеленую воду канала. Чуть сощурив веки, отчего заметней стали морщины на висках, он с приметливостью старого солдата вел наблюдение, зная, что на войне глаз рыщет впереди руки — в точности, как капитан Алатристе, когда тот принимался взвешивать возможный риск и прикидывать возможности. Я проследил направление его взгляда, стараясь увидеть то же, что он, ибо помнил, что несколько лет назад с насмешливой улыбкой ответил мой хозяин на какую-то мою ребяческую браваду, а какую именно — сейчас уже запамятовал:
Упрямых дурней в мире большинство,
А самый олух всех самодовольней:
Он со своей взирает колокольни,
И знать не хочет больше ничего.
Часовые были все один к одному — крепкие и рослые ребята, как водится за уроженцами их краев. Без сомнения, это были солдаты из гарнизона соседней крепости, которых привлекали нести охрану верфей. Немного утешала меня мысль, что, если все пойдет как задумано, в решительную ночь они окажутся на нашей стороне. Ибо иным манером решительно невозможно взять вчетвером эти внушительные ворота, чтобы потом, прорвавшись внутрь, в Арсенал, учинить задуманное. Я взглянул на Гурриато-мавра, молча озиравшегося по сторонам, но по его каменно-бесстрастному лицу нельзя было догадаться, дивится он величественной мощи этого земноводного города, которую как нельзя лучше олицетворял Арсенал — творение Венеции и ее же символ, — или размышляет о поджидавших нас опасностях. Мы трое стояли, завернувшись в плащи и облокотившись на перила деревянного подъемного моста, соединявшего берега канала, как бы защищенные многолюдством и растворенные в нем: народ беспрестанно курсировал с той стороны на эту и обратно.
— Ну, мавр, что ты думаешь об этом?
Айша Бен Гурриат только чуть повел головой, словно давая понять, что думам его грош цена. Отгадать их я не мог, однако, достаточно зная его к тому времени, знал и то, что ему свойственна простодушная вера в нас, в наши знамена и в наши возможности. Да, Венеция была воплощенной надменностью, но за ним-то стояла держава, повелевавшая целым светом. Для такого, как он, для пропащего солдата с вытатуированным на щеке крестом, для человека, живущего в поисках дела, которое придало бы смысл его верности, именно могущество Испании и вера в людей, подобных капитану Алатристе, побудили его связать свою судьбу с нашей. Путь его, воина племени Бени-Баррани — «сынов чужбины», принявших христианство еще в ту пору, когда на севере Африки жили готы, — лежал в один конец, и возврата не было. Однажды дав слово, он слепо двинулся следом за нами и готов был идти навстречу смерти, как это было в бухте Искандерон, как это могло быть сейчас в Венеции или там, куда занесли бы нас превратности солдатского ремесла. Идти, не задавая вопросов, не ожидая ничего, храня верность своей судьбе, вместе с товарищами на жизнь и на смерть, которых он избрал себе сам, по доброй воле.
— Все они выходят отсюда, — сказал я. — Все галеры, что не дают нам житья в Адриатике… Как тебе это место?
— Мекран. — У него пресеклось дыхание. — Большое.
Я засмеялся.
— Бросьте болтать, — вмешался Копонс.
Я огляделся по сторонам, скользнув взглядом поверх голов тех, кто заполнял причалы по обоим берегам канала: моряки и уличные музыканты, жители окрестных домов, зеленщики, причалившие к левому берегу свои лодки с грудами фруктов и овощей, рыбаки с корзинами извивающихся угрей. На влажных ступенях моста сидели и просили милостыню нищие: их здесь было больше, чем в Мадриде или Неаполе. Внезапно я различил в толпе знакомую фигуру: между матросской харчевней и кордегардией, перед которой вяло свисало с мачты большое полотнище красного венецианского флага, неподвижно стоял человек в черной шляпе и черном плаще. Казалось, он издали наблюдает за нами. До него было шагов пятьдесят, но я узнал бы его даже в сонмище грешных душ в преисподней. И потому, сказав товарищам подождать, незаметно ощупал кинжал под плащом и двинулся к нему.
— Да… Много воды утекло, мальчуган…
Он постарел. Еще больше высох и как-то выцвел; в усах и длинных волосах, падавших из-под шляпы, появилась седина. От шрама, задевшего правое веко, казалось, глаз стал косить сильнее, чем при нашей последней встрече в Эскориале, когда, взвалив на спину мула, гвардейские стрелки везли его под дождем, закованного в кандалы по рукам и ногам.
— А ты подрос… Giuraddio![20] Скоро меня догонишь!
Он рассматривал меня пристально, со злой насмешкой. С прежней своей улыбочкой — жестокой и самодовольной. И, узнав ее, я разозлился.
— Что делаете здесь, сеньор?
— В Венеции? А то ты не знаешь?
— Здесь, в Арсенале.
Он поднял руку ладонью вверх, как бы показывая, что она пуста. Я взглянул на его левое бедро. Под черным плащом длиной до пят угадывалась шпага.
— Да я же ничего… Прогуливался всего лишь… Увидел тебя издали. И сначала не был уверен, что это ты, но потом убедился — так и есть.
Вздернув подбородок, он показал на деревянный мост. Приоткрыл улыбкой два резца, сломанных почти пополам. Раньше этой щербины не было, вспомнил я. Наверно, появилась, когда он сидел в каталажке. От дона Франсиско я знал, что его зверски пытали.
— От твоих товарищей на пол-лиги несет испанской пехотой. Посоветуй им не высовываться. Нечего шляться по городу — пусть сидят в таверне или в гостинице, пока время не приспело.
— Это не ваше дело.
— И то верно, — улыбка сделалась еще более зловещей. — У каждого своих дел хватает. У меня вот их — выше крыши.
И, словно засомневавшись в этом, обернулся назад. За спиной у него оказалось то, что французы называют fritoin, то есть маленькая дешевая харчевенка, где жарят мясо и рыбу в оливковом масле. Потом сделал приглашающий жест. Я мотнул головой. Он кивнул, как бы отдавая должное моей щепетильности, счел за благо не настаивать и, стянув перчатки, сделал несколько шагов к жестяной жаровне под навесом. И принялся греть над нею руки, а когда я все же подошел ближе, сказал внезапно:
— Вид у тебя — прямо загляденье. Уверен, девицы на тебя так и вешаются, и перепортил ты их уже немало. Ты что, — в самом деле не желаешь выпить стакан вина под жареную сардинку? В конце концов, у нас — у тебя, у меня и твоего разлюбезного капитана — перемирие.
Обеспокоившись за меня, стали подходить поближе Копонс и Гурриато-мавр. Гуальтерио Малатеста был им незнаком, а иначе они обеспокоились бы еще больше. Я сделал им знак, чтобы подождали в сторонке, у баркасов.
— Ты, наверное, знаешь, что у нас с твоим капитаном был разговорец в Риме…
