Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
XXV. ТРАУРНЫЕ ПУЛЯРКИ ГОСПОДИНА ЛА ФОЛЕНА
Мы познакомились с Ла Фоленом как с высоким авторитетом по части бульона. Мы видели, как он пытался воспрепятствовать проникновению смерти в покои кардинала, и убедились, что он подчинился лишь воле умирающего властителя.
Глава завершилась; смерть, наглая и назойливая, не отступилась от его преосвященства, она высосала из него все мысли, все силы, убила горестями, — великий кардинал умер, — сомнений не оставалось. Но согласиться с этим — еще не значило утешиться, необходимо было найти лекарство, сначала среди величайших богословов, затем среди тончайшей снеди, от которой исходит запах, стремящийся ввысь, подобно соку в стволе кедра, именуемого человеком.
Приличия предписывали, однако, соблюдать траур и в час трапезы. Исчезло белое мясо, марципаны, пюре, девственно белая репа, свежие форели, еще трепыхающиеся после лова. Настала пора вепрей, матерых оленей, суровых зимних супов.
Раздумья Ла Фолена по поводу диеты были прерваны кардиналом Мазарини.
— Господин Л а Фолонетти, вы так славно покушали в обществе покойного монсеньера, столь лелеемого ангельским сонмом, и да будет земля ему пухом! Увы! Все отошло в прошлое. Мы уже отощали с тех пор, как его не стало. Мой дорогой Фолонетти, каков будет ваш сегодняшний ужин?
Ла Фолен исторг стенание.
— Я подумываю о трюфелях, монсеньер.
— Ох, трюфели, они такие белые у нас в Пьемонте. Глаза у Ла Фолена стали суровыми.
— Наши трюфели, монсеньер, черны.
— Черны, черны. Это кстати. Но существует ли разница между божьими тварями, если их поглощают?
Л а Фолен простонал снова.
— Так что же нам остается, дорогой Фолонетти, кроме скорби, которая нас снедает?
— Трюфели. Я ем их ежедневно. Иногда даже путаюсь в молитвах и прошу у Господа Бога: «Трюфель наш насущный даждь нам днесь».
— И Господь слышит вашу молитву?
— Да, слышит. Но с некоторых пор трюфели меня больше не привлекают.
— Баста! Можно внести поправки. Кто мешает вам помолиться о теленке?
— Монсеньер!
— Да, Фолонетти…
— Мы ж не после первого причастия, монсеньер.
— Я понимаю. Вы находитесь во власти чувств. Вам нужны белые голуби, тогда вы исцелитесь.
— Голуби вдобавок к трюфелям? Кощунство!
— Отнюдь! Отнюдь! Возьмите голубей, которые очеловечены: это куры.
Ла Фолен опустил веки, из груди вырвался медлительный вздох, затем он взглянул с восхищением на Мазарини:
— Его преосвященство кардинал Ришелье не ошибся.
— Не будем об этом, мой дорогой Фолонетти. Не хочу вас задерживать далее. Я намеревался всего лишь просить вас об услуге.
— Услуге? Вы? Человек, который потряс мое воображение, разжег огни, исторг родники…
— Ессо [10]! Поскольку ни у кого из французов нет такого чутья… Короче, именно в вас я нуждаюсь.
И льстивый Мазарини едва ли не прильнул к величественному Ла Фолену.
— Можете ли вы опознать преступника с первого взгляда? В глазах Ла Фолена скользнула игривость.
— Если бы монсеньер попросил меня отличить домбского перепела от дордонского, я бы взялся за это. Если бы монсеньер захотел, чтобы я указал, какой поросенок из Гатине, а какой из Гуерга, я б сказал и это. Пожелай монсеньер, чтоб я определил, какая спаржа с берегов Сены, а какая с берегов Луары, я решил бы несомненно и такой вопрос. Но убийца, монсеньер, убийца! За то время, что я опекал его преосвященство кардинала Ришелье, их тут перебывало более тысячи и все они были остановлены мною. Более того, оставлены в небрежении! Видите ли, в чем дело, монсеньер, убийца не в состоянии ждать. Стоит заставить его ждать, и он улетучится.
— Но этот человек — штука не простая. Он прибыл из Рима, чтоб встретиться с кардиналом Ришелье, да пребудет он в ангельском сонме. Вот уже неделя, как этот гонец меня осаждает.
— Терпение, монсеньер, терпение!
— Но если он и в самом деле до меня доберется … Мазарини кусал губы.
— Мой добрый Фолонетти, подите взгляните на него, он здесь. Если вы полагаете, что он прибыл с намерением меня убить, пусть ждет в приемной, а я пойду и вздремну. Но если у него нет дурных намерений, тогда…
И Мазарини напустил на себя благостный вид:
—… тогда я с удовольствием его приму, я ж все-таки не великий кардинал, увы…
Ла Фолен не пытался оспаривать эту мысль. Он поклонился и вышел.
Оставшись в одиночестве, Мазарини улыбнулся во весь рот и сделал несколько танцевальных па. Однако открытость была не в его натуре, и он сдержался.
К тому же появился Ла Фолен, как всегда величественный и суровый. Ликование Мазарини не укрылось от его взора.
Ла Фолен был великим ценителем поз и дегустатором секретов.
— Ваше преосвященство, вы можете спокойно оставаться на месте. Проситель вас пальцем не тронет. Это человек в традициях лучшей кухни.
— Фолонетти, вы вернули мне жизнь. Ла Фолен изысканно поклонился.
— Вы спасли меня, монсеньер, предложив сочетание пулярки с трюфелями. Но глядя на этого человека, я дал название вашему рецепту.
— Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства.
— Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур.
И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут воображением, вышел из кабинета.
Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.
XXVI. ВСТРЕЧА
Вошедший поклонился самым учтивым образом.
Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.
Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон — мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.
— Монсеньер, — произнес Ла Фон.
— Сударь, — отозвался Мазарини.
— Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.
Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».
Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека.
