Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц
– Об-бедали, синьор?
– Перекусил немного. Благодарю.
– Оч-чень скудно, мне сказали.
Сказали ей правду. Алатристе, всегда умеренный в привычках, перед уходом на таможню выпил стакан вина и сжевал ломоть хлеба, а к обеду, поданному ему молоденькой горничной, не прикоснулся. Сейчас он заметил, что Тальяпьера разглядывает его с любопытством. Было очевидно, что она, поднаторевшая в общении и в беседах с мужчинами, два дня прикидывала, к какой бы категории причислить нового постояльца. Должно быть, бывшую куртизанку удивило, что, не в пример прочим ее гостям, Алатристе отказывается от подобающих и вполне доступных благ – возможности вкусно поесть за столом с чистой скатертью и вкусить иных услад, о которых гремела молва. Ибо этот сумрачный испанец был воздержан не только в еде. Прошлой ночью, не утруждая себя поисками предлога, но лишь качнув головой и учтиво улыбнувшись в усы, он отклонил услуги хорошенькой аппетитной барышни, которая заглянула к нему в комнату с устным посланием от хозяйки, имевшей сообщить через ее посредство, что все, находящееся под ночной сорочкой с многообещающе полуразвязанной лентой под грудью, предоставляется бесплатно, в качестве знака внимания.
– Peccato… То есть – джалько! Мне сказали, Гаспарина не понравилась синьору. Но, моджет, вам придется по вкусу…
Она замолчала, словно давая постояльцу возможность рассказать о своих предпочтениях, каковы бы они ни были. Алатристе, продолжавший греться у камина – ледяная венецианская сырость намертво, казалось, засела в складках его одежды, – состроил на лице такую же вежливую и несколько утомленную улыбку, как и накануне ночью:
– Голова другим занята, синьора. Но я благодарен вам за внимание.
Это была сущая правда. Он никогда не чурался красивых женщин, в разряд коих входила и давешняя барышня. Но Венеция была опасна, и постоянное напряжение заставляло его столь же постоянно пребывать настороже и не доверять никому. Дать себе волю, отпустить вожжи, воспользоваться радушием этих ляжек – значило бы уменьшить свои шансы на выживание, ибо человек в его положении должен спать вполглаза и с кинжалом под подушкой. Да не он ли сам какое-то время назад, когда выполнял по обычному тарифу заказ обманутого мужа, убил в Мадриде человека, застигнув его врасплох в постели с женщиной. И проще простого, до нелепости просто оказалось прийти в указанный дом, вломиться в спальню и, застав злосчастного любовника в самый разгар утех, дать ему еще время обернуться и потянуться за шпагой – а потом ударом в грудь пригвоздить к кровати под отчаянные вопли прелюбодеи, верещавшей так, будто ее уносили черти.
– В другой раз, – прибавил он.
Куртизанка пристально поглядела на него. В глазах мелькнула искра внезапного интереса. Потом скорчила гримасу, которую только совсем недалекий человек мог бы принять за улыбку.
– Поччиему бы и нет? – щедро показались белые ровные зубы. – Пуодберем вам, синьор, что-ниббудь раз-зясчее, сраджаюсчее наповал…
Если уж зашла речь о сражениях, подумал Алатристе, в свой черед задерживаясь взглядом на донне Ливии, то она могла бы стать достойным противником, хотя лучшие ее годы и остались позади. Крупное, но соразмерно статное тело, привлекательное даже без косметических ухищрений лицо с большими карими глазами миндалевидной формы. Длинный, дерзко торчащий нос придавал ему особую надменность. Что касается прочего, то под домашним нарядом угадывались пышные и упругие округлости, а выглядывали из-под него точеные белоснежные лодыжки. Без сомнения, некогда эта женщина была очень хороша. Да и сейчас блещет изобильной, чуть перезрелой красотой.
– Угуодно что-ниббудь, дон Педро?
Она продолжала смотреть на него так, словно читала его мысли. Или пыталась прочитать. Капитан мягко покачал головой. Задержав взгляд еще на миг, куртизанка отвернулась к окну, к лучам сероватого света. Алатристе меланхолически подумал, что в иных обстоятельствах, случись ему выбирать женщину, он выбрал бы эту. В том, разумеется, случае, если она еще практикует. Сааведра Фахардо, помнится, упомянул, что Тальяпьера сама больше не обслуживает клиентов, даже самых выгодных, а лишь торгует свежим телом своих питомиц.
– Тут зубы обломаешь, – процедил Себастьян Копонс с присущим ему лаконизмом.
Мне оставалось лишь согласиться, хотя я старался помалкивать. Здание Арсенала с высокими кирпичными стенами, рвами и башнями, будто врезанными в свинцовое небо, и в самом деле внушало почтение. Мы втроем с арагонцем и Гурриато-мавром отправились изучить местность, благо в этот час народу там было – море, и ничего не стоило затеряться в толчее. Вход в знаменитые венецианские верфи находился в конце широкого канала, тянувшегося от причалов перед лагуной, где борт к борту теснилось множество судов. Две высокие квадратные башни стояли по обе стороны исполинских двойных ворот из бронзы и дерева, указывая проход по воде – по ту сторону можно было различить пришвартованные или вытащенные на берег галеры, – а слева помещался проход сухопутный, и на фасаде здания надменно красовался огромный мраморный барельеф с изображением льва Святого Марка. Все свидетельствовало о прочности, о твердости, о мощи, и караульные солдаты службу несли дисциплинированно и бдительно.
– Далматинские наемники, – пробурчал Копонс.
Задумчиво поскреб в бороде и сплюнул под ноги, в сине-зеленую воду канала. Чуть сощурив веки, отчего заметней стали морщины на висках, он с приметливостью старого солдата вел наблюдение, зная, что на войне глаз рыщет впереди руки – в точности, как капитан Алатристе, когда тот принимался взвешивать возможный риск и прикидывать возможности. Я проследил направление его взгляда, стараясь увидеть то же, что он, ибо помнил, что несколько лет назад с насмешливой улыбкой ответил мой хозяин на какую-то мою ребяческую браваду, а какую именно – сейчас уже запамятовал:
Упрямых дурней в мире большинство,
А самый олух всех самодовольней:
Он со своей взирает колокольни,
И знать не хочет больше ничего.
Часовые были все один к одному – крепкие и рослые ребята, как водится за уроженцами их краев. Без сомнения, это были солдаты из гарнизона соседней крепости, которых привлекали нести охрану верфей. Немного утешала меня мысль, что, если все пойдет как задумано, в решительную ночь они окажутся на нашей стороне. Ибо иным манером решительно невозможно взять вчетвером эти внушительные ворота, чтобы потом, прорвавшись внутрь, в Арсенал, учинить задуманное. Я взглянул на Гурриато-мавра, молча озиравшегося по сторонам, но по его каменно-бесстрастному лицу нельзя было догадаться, дивится он величественной мощи этого земноводного города, которую как нельзя лучше олицетворял Арсенал – творение Венеции и ее же символ, – или размышляет о поджидавших нас опасностях. Мы трое стояли, завернувшись в плащи и облокотившись на перила деревянного подъемного моста, соединявшего берега канала, как бы защищенные многолюдством и растворенные в нем: народ беспрестанно курсировал с той стороны на эту и обратно.
