Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий
Боженко отходил не спеша — отступая, отдавал квартал за кварталом только после очередной гайдамацкой атаки. Одиннадцать кварталов — одиннадцать атак… Отдал Прозоровскую, отдал Совскую, Деловую, Полицейскую… Отдал Предславинскую, Васильковскую, Лыбедскую…
Отдавал так: ни углу ставил пулемет, подпускал оголтелых гайдамаков на сорок шагов и тогда скашивал первый ряд — на каждую атаку тратил всего полпулеметной ленты. Затем — скорей в подворотню, дворами, садами — отходил еще на один квартал назад. Скосить гайдамаков таким образом удавалось больше: и в профиль, и в лоб. Недаром Василий Назарович дослужился в царской армии до фельдфебеля.
На Бульонной Боженко остановился у скособочившегося домишки в три окна и заплакал.
Это был его дом. Так и не привелось после той декабрьской ночи, когда ушли в подполье, наведаться к родному очагу… Впрочем, родного очага в родном доме тоже не было: «мадама» — так Василий Назарович в шутку называл свою супругу — тоже должна была, прятаться по соседям. Дом стоял покинутый. Контрразведчики и гайдамаки уже вынесли все, что стоили и руки взять: шелковую шаль «мадамы» — подарок Василия Назаровича к «серебряной свадьбе»; праздничный кожушок самого Боженко — воевать Василий Назарович пошел, само собой, в ватнике и старой шинели; бухточку тонкого манильского шпагата — удочку Василий Назарович не уважал, а готовил уже десять лет настоящую рыбачью снасть: мечтал сплести невод в полсотни саженей, чтоб ловилась рыбка большая и маленькая. Ничего этого уже не было в родном доме — валялись порубленные в щепу табуретки, стояли расшатанная двуспальная кровать, разбитый стол, ветер сквозь выбитые окна носил по полу перья из перины, летал пух и подушек…
Василий Назарович шмыгнул носом и крикнул хлопцам у пулемета, тут же за окном:
— Пускай, хлопцы, матери ихней черт, целую ленту — я тут задержусь маленько!
Потом кивнул двум своим ребятам, прозоровским:
— Клади покуда на кровать и копай…
Хлопцы осторожно положили окровавленное, уже застывшее тело и взялись за шанцевый инструмент.
Это был Ростислав Драгомирецкий.
Ростислав нашел–таки Василия Назаровича в бою. Три дня не отходил от Боженко ни на шаг. Шел плечом к плечу; когда прорвались под самый «Арсенал», строчил из пулемета по сечевикам из–за угла своего дома в модном мавританском стиле на Рыбальской; имеете и отступал шаг за шагом, квартал за кварталом: верный «начальник штаба», душевный боевой дружок, даром что офицерская кость, интеллигент…
Отступал Ростислав лишь пять кварталов — на шестом догнала его гайдамацкая пулька.
Нету родного дома, но родной Киев — есть. И будет! Будет, матери вашей байстрюцкой в то самое места! Отвоюем Киев, чтоб ты знала гайдамацкая сволочь, самостийницкое дерьмо, задрипанная Петлюра!.. И вернется еще на свое родное, пускай пепелище Василий Назарович, украинец из–под рабоче–крестьянской Таращи!.. И поцелует землю, пускай и на могилке, однако же душевного дружка, побратима–киевлянина.
— Ну как там? Готово? — крикнул Василий Назарович копающим, не отрывая, однако, взгляда от угла Лабораторной и Дьяковской, откуда двигались озверелые гайдамаки.
— Пол–аршина, Василь, хватит?
— Копай глубже, пехтура! Глубоко в мать сыру землю закопаем, чтоб не осквернила еще эта сволочь…
Хлопцы снова налегли на шанцевый инструмент.
Гайдамаки перебегали из–за угла зигзагами — с одной стороны Бульонной на другую. Пули их винтовок клевали стены боженковской мазанки.
От пулемета крикнул второй номер:
— Кончаем лету, Василий Назарович! Давай ходу!..
— Закладывай другую, сынок! Уложи их еще штук пять, Боженко заглянул сквозь выбитое окно в дом. на ломаную кровать, где вытянулось застывшее тело Ростислава.
— Две цинки остались, Василии Назарович! — отозвался пулеметчик. — Экономить надо!
— Закладывай вторую, сучий сын! — завопил Боженко. — Закладывай, говорю — у меня настроение!..
Двое или трое гайдамаков ушли подрубленные: не рассчитывали — привыкли уже, что на каждом углу их ждет только короткая очередь.
Яма выкопана: сверху земля промерзла, дальше дышала влагой — оттепель давала себя знать, в глубине сыпучий песок.
Втроем они уложили тело поручика Драгомирецкого с Рыбальской улицы в его последнее пристанище на Бульонной. У могилы Боженко поцеловал Ростислава в лоб и снова заплакал: Василий Назарович всегда был на слезу слаб. Втроем они поскорее стали засыпать тело боевого товарища глиной и песком. Гайдамацкие пули секли голые кусты сирени над их головой.
Вот и сравняли. Не надо холмика! Еще увидят гайдамацкие басурманы — разроют и надругаются. Боженко разровнял землю, притоптал сапогами и еще раз пустил слезу: на теле боевого друга топчется — до чего эти нехристи людей довели!.. Сверху еще присыпал, снежком, словно так и было.
Лента в пулемете уже подходила к концу: оставалось несколько патронов. Пулеметчики оглядывались на Боженко за домом, давали коротенькую очередь — два–три патрона, обрывали и снова оглядывались.
Прозоровские хлопцы уже бежали в сад, чтобы скорее проскочить на Батыевку, а там — и железная дорога, там свои…
Боженко тоже метнулся было за хлопцами, но вдруг остановился и повернул назад. Над притоптанной, засыпанной снегом могилой он остановился и снял шапку: почтить память дорогого бойца. И вдруг Василию Назаровичу захотелось сказать слово. Пускай пулемет уже замолк и пулеметчики тащат свою машинку в кусты! Пускай все ближе чертовы гайдамаки! А он таки скажет над славным хлопчиком Ростиком воинское слово. И Боженко сказал, роняя слезу себе под ноги, грозя кулаком в ту сторону, откуда уже подкрадывались гайдамаки, услышав, что пулемет замолк.
— Ростик! Товарищ мой, начальник штаба! — кричал Боженко, чуть не надрываясь… потому что гремела стрельба, а ведь он хотел, чтобы слышали все, чтоб услышал весь свет. — Не наш ты, Ростислав сын Гервасиевич! А пошел–таки с нами, значит — наш, матери ихней буржуйской и петлюровской черт!
Василий Назарович хотел еще сказать, но говорить ему над гробом раньше не доводилось, и он не знал — что. Макнул рукой и надел шапку.
— Мир праху твоему, славная интеллигенция, которая с пролетариатом! В сердце у меня останешься! Во!.. — Василий Назарович погромил еще кулаком гайдамакам: они уже бежали со штыками наперевес, и только домишко, его родной домишко, был теперь между ними и Боженко. — Мир — хижинам! Война — дворцам! — крикнул еще Василий Назарович полным голосом, просто так, в никуда, а потом — своим хлопцам, что друг за другом выбирались из садика через забор на Батыеву: — На Демиевку ударили, хлопцы, на Демиевку! Бери левее: там как раз бой гремит!
