Обманщики. Пустой сосуд (СИ) - Иорданская Дарья Алексеевна

Уже почти стемнело, когда в зале снова появилась девушка. Ловко, точно столичная акробатка-канатаходка — Сяо Сю обзавидовалась бы, — она несла на голове большую плоскую корзину. В руках еще одну, поменьше, и лампу. Поставив все это на пол, девушка вышла и вернулась с третьей корзиной и небольшой жаровней. Шен наблюдал за ней со все возрастающим удивлением. Девушка достала одеяло, лепешки, поставила все это перед Шеном, а сама села на некотором отдалении и принялась плести замысловатый амулет из цветных ниток. Рукава она закатала, чтобы не мешались, и видны стали ее изящные белые руки и браслет на запястье. К простому ремешку подвешены были бубенцы, монеты и небольшой ключ. От кандалов. Если бы только добраться до него…

Обычно у Шена не возникало с девицами проблем, он мог уболтать любую. В Пионовом квартале его, случалось, привечали бесплатно. Но как быть, если девушка ни слова не понимает? Хоть павой ее назови, хоть тухлой рыбой — все едино.

Чтобы хоть как-то привлечь внимание девушки, Шен начал петь. Голос у него был красивый, хорошо поставленный, и в юности даже удавалось пением неплохо заработать. Лет в восемнадцать-двадцать, правда, Шен это делать перестал: поющего на улице мужчину принимали за проститутку. Но песни не позабыл, и героические, и любовные.

Сперва Кала-ана делала вид, что не замечает его, но видно было — слушает. Потом она и вовсе перестала таиться и подсела ближе. Увы, песни вскоре закончились. Шен продолжил говорить, пока девушка его слушает, глядя с любопытством своими необыкновенными глазами. Ее, кажется, заворожил сам тембр голоса. Руки все плели амулеты, а глаза не отрывались от шенова лица.

Истории тоже закончились, и теперь он просто говорил обо всем, что в голове накопилось. Кала-ана ведь все равно не понимает, а надо высказать однажды то, что тянет к земле камнем. О жизни в столице, где нищета и роскошь шагают рука об руку. О Джуё, чья власть и деньги все опутали, точно липкая паутина. О матери. О Сяо Сю. О Магнолии, которую убили у него на глазах. Он не любил Магнолию, нет, то была дурная, жадная женщина. Но он любовался ею. Отец и братья нашли свой конец под мечами солдат. Ничего дурного не совершили, просто попали в неурочный час под руку. А еще…

Шен вздрогнул от прикосновения к лицу прохладной нежной руки. Кала-ана сидела совсем рядом и пальцами вытирала его слезы. Он видел, что кожа у нее не белая, как у каррасских красавиц, а смуглая, золотистая, согретая солнцем. А глаза — цвета темного янтаря. Обоняние дразнил горячий аромат специй и пряностей.

Продолжая вытирать его слезы, за которые было ужасно стыдно, Кала-ана сказала что-то мягко и улыбнулась. И Шен задумался, от природы ли у нее такие розовые губы или девушка наносит, как столичные красавицы, помаду, горькую на вкус. Был отличный способ это проверить.

Свободной рукой Шен обнял девушку за талию и прижал к себе крепче, так что она испуганно ойкнула. А потом поцеловал. Ее губы оказались нежными, сладкими и податливыми, а сам поцелуй даже Шену голову вскружил. Девушка прижалась к нему тесно, обвив руками шею. Звякнули бубенцы на браслете. И Шен вспомнил, зачем это все затеял. Поцелуй сделался глубже, соблазнительнее. Не за одни только сладкие речи любили его девушки из Пионового квартала. Одна рука, все еще скованная цепью, крепче прижала Кала-ану, вторая легла на затылок, пальцы запутались на мгновение в черном шелке волос. Скользнули на длинную шею, по плечу, по руке. Кала-ана так увлеклась поцелуем — должно быть, новым для нее, — что не заметила, как браслет соскользнул с запястья; лишь только еще теснее прижалась, неумело, но с радостью отвечая на поцелуй. Тут бы самому не потерять голову.

Не глядя, не прерывая поцелуя, Шен нащупал замок, вставил и повернул ключ — не с первой попытки. С тихим звуком кандалы отомкнулись.

С сожалением Шен сжал шею Кала-аны, отодвигая ее. В янтарных глазах появилась растерянность, потом обида. Тонкая рука метнулась к груди, выхватила из-под платья кинжал, но Шен без труда его отнял. Прижал острие к шее. В глазах Кала-аны отразились паника и обида.

— Выведи меня отсюда.

Огромные глаза смотрели непонимающе и как-то трагически. Все верно, она ведь не знала каррасского. А Шен — ее языка. Пришлось подняться, вздернуть девушку на ноги и прижать к себе одной рукой. Она была совсем маленькой и хрупкой. Потребовалось определенное усилие, чтобы задавить свою совесть. Мать и сестра рассчитывают на него. Шен потащил Кала-ану в конец зала, надеясь, что девушка окажется ценным заложником. За занавесом оказался дверной проем, прорезанный в камне; за ним — длинный прямой коридор, освещенный масляными светильниками. В конце коридор разошелся парой проходов-близнецов.

— Выход! — повторил Шен и слегка встряхнул Кала-ану. Глаза девушки наполнились слезами.

Ничего не понимает!

Шен свернул наугад, налево, и Кала-ана вдруг забилась в его руках.

— Ясно. Там выход?

Шен прижал ее еще крепче и пошел в выбранном направлении. Впереди вскоре забрезжил свет, холодный, отличающийся от желтого света масляных светильников. Свет этот, лунный, подтвердил догадку Шена.

Коридор закончился еще одним дверным проемом, закрытым светлой шторой. Шен отдернул ее и замер, ошарашенный.

Пещера была огромна. Сквозь широкую дыру в потолке лился холодный лунный свет и падал на грандиозных размеров статую. Она так искрилась под этим светом, что не сразу получалось разглядеть изображенное. Это была женщина, огромная, полногрудая, нагая, восседающая на лотосе. Казалось, сделана она из серебра. От сияния статуи Шен на мгновение ослеп, и потому упустил момент нападения. Только почувствовал боль, когда в его руку вонзились чьи-то зубы. А потом Кала-ана завладела своим кинжалом.

— Это ковер, — сказал Цзюрен, глядя на Ильяна с тревогой. Молодой лекарь был бледен и сейчас как никогда напоминал об Ин Ин своими замедленными движениями и лихорадочным блеском в глазах.

Усилием воли Цзюрен развеял это воспоминание. Мысли о доме, тем более такие болезненные, сейчас ему только мешали.

— Это кушамский ковер, — проговорил мастер Ильян с нажимом.

Ковер был как ковер. Яркий, с небольшим жестким ворсом, с причудливым диковатым узором, переплетением желтых и алых линий и с пурпурными розетками. Красивый. Ковер.

— Ты, мастер Дзянсин, разбираешься в оружии и металлах. Я, — Ильян улыбнулся, — в коврах. Я воспитывался при храме, где ребенку, если он не собирается становиться монахом, заняться особенно нечем. Я играл в сокровищнице. Кушамские ковры необычны тем, что это — тканые книги и карты.

Цзюрен покачал головой, потом пожал плечами. Лекарь вздохнул.

— Взгляни на узор и на нашу карту.

Сходство действительно имелось, но не настолько явное, чтобы Цзюрен как-то ему обрадовался. Это больше походило на совпадение.

В шатер заглянул Ратама с кувшином вина и целой корзиной еще горячих лепешек с кунжутом.

— Старый это ковер? — спросил Ильян.

Юноша нахмурился.

— Говорят, его раздобыл мой пра-пра-прадед, мастер. Получил в ответ на одну услугу.

— От кого?

— Старый Бира лучше знает эту историю. Я приведу его! — и Ратама сорвался с места и убежал.

— Хороший мальчик, — прокомментировал Ильян.

Приведенный Ратамой дюжину минут спустя Бира оказался действительно очень стар. Он напоминал кряжистое дерево, упрямо цепляющееся корнями за просоленную, мертвую почву. Кожа была сухой и морщинистой, спина сгорбленной, пальцы — кривыми и узловатыми. А глаза живые, молодые.

Старика с большим почетом усадили на кошму и угостили вином, прежде чем начать расспросы. Старый Бира и сам не торопился. Прежде раскурил трубку.

— Это было очень давно, когда дед мой еще был молод. С востока пришел караван, возглавляемый молодым принцем. Они искали древнее святилище, в котором когда-то обитали их боги. Этот принц рассказал, что их народ прежде жил здесь, но был вынужден уйти много лет назад. При себе у них остался только этот ковер. По нему и шли. Будто бы на ковре этом путь выткан. Но они заблудились во время песчаной бури. Во времена моего деда земля эта была другой, река текла, вода была, и мы хорошо знали эти места. Один из наших воинов повел принца и его людей к древним руинам, да там они и сгинули. А ковер нам остался.