Эдуард Кондратов - По багровой тропе в Эльдорадо
И вот через два дня после нашего выхода из селения Судна начались проливные дожди, которые принесли нам великие страдания и беды.
Сейчас, вспоминая подробности великого похода, я могу без преувеличения сказать, что невзгоды, пережитые нами, были выше человеческих сил. Будь на нашем месте обыкновенные люди, они не вынесли бы и половины выпавших на нашу долю тягот. Но мы не были обыкновенными людьми. Мы были конкистадоры — опьяненные призрачной мечтой, бредившие наяву, исступленные и фанатичные создания, способные не есть и не спать по нескольку суток, готовые на любые злодейства и подвиги ради свершения своих золотых грез. Да, я говорю «мы», ибо не вправе вычеркивать свое имя, как бы мне этого ни хотелось, из списка тех, кто своей и чужой кровью вписал самые черные страницы в историю Индий. Я был в их рядах, я делил с ними все тяготы и лишения, и меч мой служил жестоким целям конкисты.
Но я отвлекся, я забыл о своем долге — быть честным и беспристрастным летописцем событий, свидетелем и участником которых я стал. И поэтому я оставляю малоинтересные читателю рассуждения и вновь перехожу к рассказу о продолжении великого похода, а именно к той его части, что повествует о времени великих дождей, которые застигли нас в пути вдоль берега стремительной и мутной реки Напо.
И раньше, когда войско отдыхало на склоне Сумако, нудные проливные дожди причиняли нам немалые неприятности. Но тогда, прячась в индейских хижинах, мы еще кое-как могли мириться с бесконечными потоками, что струились с неба на землю: у нас был кров, была пища и была возможность ждать. Всего этого нам мучительно не хватало теперь. Косые струи дождя, швыряемые порывами ветра, не оставляли ни единого сухого клочка: одежда и, казалось, даже тело, были пропитаны влагой. Безжизненным и мрачным выглядел лес: уныло провисли под тяжестью падающей воды спутанные лианами ветви, ставшие похожими на мокрые тряпки, забились в потаенные щели, гнезда и норы обитатели зеленого царства. Почва под ногами стала топкой и обманчивой, и повсюду появлялись — прямо-таки на глазах у нас — обширные и глубокие дождевые лужи — настоящие озера. Бурливая река, ежедневно пополняемая ливнями, теперь не вмещалась в свое прежнее ложе — ее воды затопляли прибрежные заросли и вынуждали нас что ни шаг искать обходных дорог. А когда солнцу изредка удавалось пробить свинцовую пелену туч и пригреть разбухшую от воды землю, становилось совсем невыносимо: мы валились с ног, задыхались от обилия испарений. Даже листья в эти минуты источали пар…
Снова начался голод: кончились припасы, что взяты были нами у «разумных людей». Бесплодной была охота: шум нашего передвижения распугал и без того редкую дичь. От зелени, которой мы питались, у множества солдат и носильщиков начались болезни. Каждый день уносил новые жертвы — особенно часто умирали индейцы, их погибло больше тысячи. К счастью, Апуати была лучше, чем другие, приспособлена к ужасному климату индейского леса: она исхудала, лицо ее вытянулось и потеряло выразительность, но болезни щадили девушку, а муки голода она переносила удивительно легко. Глядя на Апуати, держался и я: как и прежде, мы многие часы проводили вместе. Правда, теперь она шагала с грузом на плечах в цепи носильщиков, а я налегке продвигался рядом, готовый при случае прийти на помощь. Жаль только, что Хуан стал сторониться нас. Я объяснял это его деликатностью, но порой мне начинало казаться, что он не одобряет моей дружбы с девушкой и даже ревнует меня к ней.
Утопая в дождевых лужах, задыхаясь от густых испарений, страдая от болезней, усталости и голода, шли мы вперед и вперед. Немногие теперь верили, что удастся им когда-нибудь увидеть таинственную землю Эльдорадо: слишком долгим стал путь и слишком частыми стали наши жертвы. По ночам люди горячечно бредили, золотые грезы беспокоили их сон. Наутро же лица озлобленно хмурились, солдаты не боялись дерзить начальству, открыто заявляли, что не хотят идти дальше. Все явственней пахло бунтом.
Но бунта так и не произошло.
В один из самых тоскливых, промозглых вечеров, в первый день рождества, мой дядя Кристобаль де Сеговия отвел меня в сторону и простуженным шепотом прохрипел:
— Блас, ложись сегодня рядом со мной. Хочу рассказать тебе кое-что… Не пожалеешь…
Я знал, что дядя только что вернулся с военного совета, где допрашивали пойманного рано утром лесного индейца охотника. По интонациям де Сеговии я догадывался, что есть важные новости. И не ошибся.
Вот что я узнал от него.
Когда дядя вошел в шалаш, где размещался Гонсало со своими любимчиками, там уже закончился допрос пойманного язычника. Народу набилось много — человек пятнадцать. Кто сидел на земле, кто стоял у входа, а сам Гонсало, опустившись на какой-то пень, то ли чурбак, сидел с поникшей головой. Гомонили, но негромко.
— Что, есть новости? — спросил дядя у де Роблеса, который хмуро теребил длинный ус.
— Язычник сказал, что в десяти солнцах пути богатый край… Похоже, что Эльдорадо. Только…
Роблес скривился и с раздражением дернул себя за ус. Он не договорил, но дядя понял его: страна Эльдорадо напоминала клок сена, подвешенный перед носом бегущего осла: сколько бы мы ни продвигались, она все время будет чуть-чуть впереди.
— Что делать? Советуйте! — истерично выкрикнул Писарро. Его лицо было желто-серым, покрасневшие глаза лихорадочно блестели.
Так начался совет. Предлагали разное. Хуан де Селина считал наиболее правильным повернуть назад и переждать дожди в селении «разумных людей». Феличе Сикеронес возразил ему: слишком долог и труден обратный путь, надо круто повернуть на север, там дороги, там кончаются дебри. Заспорили. У того и у другого нашлись единомышленники. О Писарро, казалось, забыли. Но он напомнил о себе.
— Тихо! — в ярости закричал губернатор. — Трусы! Ни один из вас не хочет идти вперед, вижу! Вижу! А Эльдорадо?! Проклятые трусы, неужели вы…
Он задохнулся, схватился обеими руками за горло и снова сел. Все молчали. Потом раздался голос старого Педро Оливареса.
— Сеньор правитель, — негромко, но твердо сказал седой ветеран конкисты. — Начался голод, а впереди — десять дней пути по безлюдью. Каждую минуту может вспыхнуть бунт… Вперед идти нельзя, без пищи мы все пропадем… Все.
Писарро беззвучно глотал воздух. Его острый кадык непрестанно ходил вверх — вниз, и все смотрели на тощее горло Гонсало и не решались взглянуть в его полные горя глаза.
— Сеньор правитель, я, кажется, вижу выход…
Франсиско де Орельяна сделал шаг от двери и, сверля глазом жалкую фигуру Писарро, остановился прямо перед ним. Все головы повернулись к капитану.
