Владимир Пистоленко - Крылья беркута
Гостиный двор — громадный четырехугольник, со всех сторон обнесенный высоким двухэтажным сооружением с каменными стенами толщиной в полтора метра. Четверо массивных кованых ворот: из пушек по ним пали — не прошибешь. А над воротами башни с бойницами. Если поставить там хотя бы по одному пулемету, никакая сила не подступится, к тому же город раскинулся на ровном месте, улицы прямые, из конца в конец просматриваются. Словом, в Гостином дворе можно сидеть до тех пор, пока хватит припасов.
А рядом с Гостиным — дом купца Панкратова. Из окон его шестого этажа виден не только город, но и все пригороды. А если глянуть в другую сторону, за Урал, — за рекой роща темнеет, за ней Ситцевая деревня, дальше — степь, и где-то на далеком горизонте чуть маячат стены еще одной крепости — Менового двора. Когда-то здесь вели большую торговлю индийские и российские купцы. Торговля была главным образом меновой, отчего крепость и получила свое название.
В городе все знали, что в окнах шестого этажа панкратовского дома стоят пулеметы и что, как только завязались бои с красными, они то и дело постукивают. Голоса у них разные, и потому, что они находились выше других, как бы господствуя над городом, их трескотня была отчетливее и выделялась из общего шума боя. Стрюков сразу же узнавал их перестук. Он и название им дал — «панкратовские».
Сегодня «панкратовские» почему-то работали реже.
Во время завтрака Иван Никитич то и дело прислушивался и, уловив знакомые звуки, облегченно покрякивал. Ирина заметила это и, не понимая, в чем дело, спросила. Стрюков пояснил: стучат «панкратовские» — значит, в центре пока что свои.
После ранней встречи у ворот с Обручевым разговор между отцом и дочерью не вязался. Стрюков был не только поражен недопустимым, с его точки зрения, поступком Ирины, но и оскорблен в лучших своих чувствах.
Вместе с тем ему хотелось обелить ее. И он искал дочери оправдание. Да, видно, Ирина немало хватила лиха за последнее время, и все это — и ее пристрастие к табаку, и ее нервозность, и озлобленность — есть не что иное, как горький след пережитого. И если вникнуть, разобраться во всем со всей душевностью, по-человечески, то и вины ее ни в чем не найдешь. Часто в жизни случается: хочет человек того или не хочет, а судьба закружит, завертит его, да так, что не только чужие люди, сам себя не может узнать. Но виновата ли она, Ирина? Навряд ли! Скорее всего, нет! Надо искать вину не в ней, а в той обстановке, что придавила ее, в тех людях, что принесли ей беду. Карать таких надо, карать немилосердно, казнить лютейшей казнью! И тех, кто мутит в Петрограде и Москве, и здешнюю деповскую шантрапу вместе с комиссаром Кобзиным. А Ирина могла бы еще отойти, оттаять сердцем. Могла бы... Так думал Стрюков, а перед глазами снова возникала сцена, когда его гордая и недоступная Ирина вдруг, ни с того ни с сего, бросилась на шею поручику и принялась целовать его. Позорище! И Стрюков снова весь закипал от гнева, не мог взглянуть на нее, заговорить. А Ирина, когда вернулась в дом, и глазом не моргнула, будто ничего особенного не произошло... Только ровные черные полоски бровей изогнулись, сойдясь у переносицы. Значит, новые думы нахлынули. Какие? Идет из комнаты в комнату, похоже, совсем отца не замечает, и даже позабыла, где находится. И откуда его нелегкая принесла, этого поручика, будь он трижды распроклят! Кто он ей? Никто! Чужой! А как же думать иначе? Жених? Нет! Муж? Конечно, нет. Разве о таком событии Ирина не сказала бы? А если судить по этому прощанию, то, выходит, не совсем он ей чужой. Возможно, и уезжать собрались вместе, а отца Ирина приглашала просто для блезиру? Нет, не может того быть. И не хочется думать плохого о дочери, а неприятные мысли сами лезут в голову, никак от них не отделаешься, и неуютно становится на душе. Все же как решила Ирина, едет она или остается здесь? А Ирина сама этого не знала. Если несколько часов назад все было ясно, то сейчас в голове сумбур. И что ее так взволновало? Ведь знала, что Обручев намерен остаться у атамана, что его на каждом шагу будут подстерегать опасности, что он, как всякий смертный, не защищен от пули, знала, но даже не пыталась отговаривать его. Возможно, она была более спокойна потому, что тот день, когда придется им расстаться, был еще где-то далеко впереди, и не отговаривала — знала, что Обручев действительно смел и считал бесчестьем для себя не отомстить за смерть отца. Нравилась Ирине в Обручеве эта его убежденность, неистребимая ярость.
Придет ли днем Обручев? Неужто они расстались надолго? На сколько? И встретятся ли вообще? Боже мой, как же могло случиться, что она отпустила его так просто. Был Обручев, и нет его. Сказал, что сам ее найдет. А если никуда не ехать, махнуть на все рукой — будь, что будет? Возможно, им удастся где-нибудь случайно встретиться. Такое вполне допустимо. Но он просил уехать. Если бы не грозила большая опасность, Обручев не настаивал бы на ее отъезде, нет!.. Отец, кажется, что-то заподозрил. Еще вчера спросил, не насватывается ли поручик... Впрочем, это не его дело. Ну, а если снова поинтересуется, она ему так прямо и скажет, что Обручев ей не жених, не муж, а больше, чем жених или муж, что он для нее — все...
— Дочушка! — окликнул ее отец. — Задумалась и не ешь... Иринушка, ты о чем так?
— Я? — Ирина не сразу нашлась с ответом. — Видишь ли, отец... — начала было она, но, не найдя что сказать, пожала плечами. — Сама не знаю. В голове какая-то сумятица.
— Твой поручик велит ехать.
— Вот об этом я и думаю. Все как-то двоится.
— Решай. Если что, надо в дорогу собираться. Да и с богом пораньше, чтоб не попасть в кашу... Ведь оно как может обернуться? Одни будут драпать, а другие садить им в спины. Так что долго не стоит раздумывать. — И, желая сделать дочери приятное, добавил почти искренне: — Поручик вон как советовал уехать. Мне кажется, что он душевно к тебе настроен. Такого бы в попутчики — славно!
— Да, видимо, надо собираться, — сказала Ирина, оставив без внимания последние слова отца. — Хотя и сборы у меня...
— Вот и я хотел сказать об этом же. Нечего с собой лишний груз таскать, налегке — оно сподручнее, да и глаза никому не будут мозолить чемоданы и баулы всякие. Стало быть, решила?
— Поедем вместе. А? Отец!
Стрюков покачал головой — нет, мол, и почувствовал, как сердце сначала сжалось и будто застыло без движения, затем заспешило, заторопилось, потом снова встрепенулось, толкнулось так сильно, что кровь ударила в виски... Никогда не случалось этого с Иваном Никитичем. Значит, вот как сердцу трудно расставаться с дочкой! А может, предчувствие беды? Но сердце уже стучит, как и прежде, четко и размеренно, и в груди полегче стало, будто схлынула давившая тяжесть.
