Александр Лукин - Сотрудник ЧК
— Это еще почему?
— А вот погляди. — Филиппов достал из планшета какую-то бумагу и протянул ее Брокману. — Получил приказ из Николаева. Велят всем составом и с аппаратами отбыть в тыл на новую базу…
Брокман читал приказ, и лицо его заметно бледнело. Он медленно сложил бумагу и, подумав, бросил ее в ящик стола.
— Так вот, Филиппов… Никуда ты отсюда не полетишь. — У него дернулась щека.
— Да ну? — произнес Филиппов с едва заметной иронией.
— Никуда! Я приказ отменяю!
— Не имеешь права, товарищ председатель!
— Не твоя забота! Этот приказ — предательский.
— Тебе всюду предательство мерещится!
— Мерещится? Ты сам подумай: где вы сейчас нужней — здесь или в тылу?
— Положим, что здесь, — начал было Филиппов, — не в том дело…
— В том! — перебил его Брокман. — Для нас авиация чуть ли не единственный способ артиллерийской разведки. Перед самым наступлением перевести вас в тыл — такое только враг мог придумать.
— Да мне-то что! — досадливо поморщился Филиппов. — Ты сам говоришь: дисциплина. Велят — надо исполнять.
— Повторяю: никуда ты не полетишь! Сейчас напишу распоряжение, что я под угрозой ареста запретил тебе исполнять приказ номер двести шестнадцать дробь восемнадцать, так как считаю этот приказ вражеской вылазкой. Хватит с тебя?
Филиппов явно заколебался.
Брокман встал, сдавил в кулаке бронзовый набалдашник пресс-папье.
— Послушай, Филиппов, — проговорил он негромко, но так, что летчик быстро поднял на него глаза, — я тебя знаю как большевика, иначе я бы по-другому разговаривал… Там, в штабе, какая-то сволочь засела, заявляю это тебе, как партийному товарищу. И предупреждаю: исполнение подобных приказов — все равно что предательство революции! Моя ответственность больше твоей… Улететь я тебе все равно не дам. А улетишь— найду где хочешь. Так лучше сам осознай…
Алексей видел, что Филиппов сдается. Он уже не возражал, а только смотрел на Брокмана, хмуря желтые выгоревшие брови.
Хотя Алексею трудно было судить, прав Брокман или нет, но во всем облике председателя ЧК и в его манере говорить была такая уверенность, спокойная сила, которая убеждала помимо слов. Глядя на него, Алексей подумал: «Вот это мужик! Боевой!»
Он не стал дожидаться конца разговора. Пользуясь тем, что Брокман и Филиппов забыли, казалось, о его существовании, он подобрал свои пожитки и вышел из комнаты.
В коридоре Алексей столкнулся с румяным пареньком — дежурным.
— В порядке? — поинтересовался тот.
— В порядке. Работать у вас буду. Дежурный протянул руку:
— Приятно познакомиться. Оперативный комиссар Федор Фомин. — И сразу переходя на «ты», спросил: — Ну, как тебе наш председатель показался?
— Крепкий!
— Ого! — Фомин со значением поднял палец. — Сама сила!
Паренек он оказался расторопный. Куда-то сходил, достал талоны на обед и отвел Алексея в столовую.
Они ели ячневую кашу с постным маслом, пили несладкий, отдающий жестяным привкусом чай, и Фомин рассказывал Алексею о людях, сидевших кое-где за столиками. Каждого из них он наделял громкими торжественными эпитетами:
— Вон в углу, видишь, — Адамчук, — шептал он, указывая на пожилого чекиста с густой сединой в коротких волосах. — Уполномоченный по бэбэ,[5] гроза бандитов, самого Кузьку-анархиста изловил… А вон тот — Илларионов. О-о, брат, это человек! Пламенный борец, пощады врагу не признает! Как дорвется до дела — все горит под ним!..
У Илларионова были тонкие интеллигентные черты, движения порывистые и угловатые. Бледно-голубые глаза, глубоко задвинутые в глазницы, ни на чем не останавливались подолгу. Он казался человеком нервным и неуравновешенным.
Зато в третьем чекисте, на которого указал Фомин, уравновешенности хватило бы на троих. Звали его Никита Боденко. Огромного роста, косая сажень в плечах, медлительный и спокойный, он производил впечатление простоватого добродушного увальня. Ворот гимнастерки не сходился на его богатырской шее, а стол, за которым он сидел, казался ему не по росту. Фомин восторженно сказал:
— Силища у него, что у бугая! Киевский богатырь! Попадись ему Иван Поддубный — уложил бы, убей меня на месте!..
Фомин был недавно направлен на работу в ЧК райкомом комсомола, и эта работа наполняла его гордостью, которую он, как ни старался, не мог скрыть. Он любил говорить: «Мы, чекисты», «В нашем чекистском деле», и при этом румяное лицо паренька принимало важное выражение, которое еще больше подчеркивало его в общем совсем мальчишеский возраст — лет семнадцать, не больше. Брокмана он считал образцом чекиста и, захлебываясь от восторга, рассказал Алексею, как тот, руководя неделю назад облавой на политических бандитов, скрывавшихся в Сухарном, лично скрутил здоровенного бандюка, который все-таки успел прострелить ему мякоть левой ноги.
— Знаешь, какая у него рана? — говорил Фомин. — Во! С кулак! А он хоть бы день отлежался! Ходит! Все ему нипочем!
Мимо их столика прошел стройный цыганковатый парень в черной косоворотке, подпоясанный наборным кавказским ремешком. Кобура револьвера, привешенная к брючному поясу, приподнимала рубаху сзади.
— Ты чего тут заливаешь, Федюшка? — спросил он, окидывая Алексея недобрым настороженным взглядом.
— Здесь лудильщиков нету, в другом месте ищи! — оскорблено надулся Фомин.
Парень нахлобучил ему кубанку на нос:
— Ишь ты, чакист!
— Руки-то не распускай! — крикнул Фомин. — Тоже манеру взял.
Парень хохотнул и отошел к окну выдачи. Он заглянул в кухню и что-то сказал — там засмеялись. Он был очень красив — смуглый, чернобровый, с тонкой, как у девушки, талией и кудрявыми волосами, выбивавшимися из-под бархатной кепки.
— Между прочим, железный человек! — вполголоса сказал Фомин. — Серега Никишин. В деникинской контрразведке побывал, ребра переломаны. А здесь, знаешь, кем? — И шепотом: — Комендантом!.. Потому он такой весь и дерганый. И пристает потому… А так парень ничего.
Больше он ничего не успел рассказать: его вызвали наверх.
Пообедав, Алексей пошел в город.
Прежде всего он отправился по адресу, данному ему Фельцером, в сапожную мастерскую. Сгорбленный, подслеповатый сапожник пообещал сшить сапоги за три дня.
Теперь оставалось еще два дела: повидать сестру и устроиться на ночлег.
С Екатериной Алексей давно потерял связь. За последний год он не получил от нее ни одной весточки. И хотя могло случиться, что письма сестры просто не находили его на фронте, ко многому привыкший за эти годы Алексей готовил себя к любой неожиданности.
