Александр Ян - Дело огня
Все-таки в отряде у Кэйноскэ появился любовник — Адати Тосиро, парень на год старше, такой же новичок в Синсэнгуми, как и Миура; купеческий сын, но достаточно хорошо образованный, хоть и не очень умный, и далеко не красивый. Кэйноскэ не питал к нему чувств — он уступил домогательствам Адати лишь для того, чтобы отстал господин Такэда и несколько других, совсем уж неприемлемых поклонников. Адати был чистоплотен, хорошо сложен и силен, прилично себя вел, а главное — в темноте можно было шептать ему «Тоси». По правде говоря, и Адати бы ничего не досталось, прояви Хидзиката хотя бы тень интереса к Кэйноскэ… или позволь ему уйти из отряда. Но увы, в этом и заключалась главная беда: вступив, отряд нельзя было покинуть. Наказание — сэппуку.
В последние дни душевный ад превратился в настоящий, огненный. Хотя, по правде говоря, Кэйноскэ был счастлив в тот первый день пожара, когда мятежные войска Тёсю разбились о врата Запретного города. Наконец осуществилась мечта, и грязные скверноротые мужланы из казарм сделались теми, кем должны быть: прекрасными воинами, полными решимости и отваги. Кэйноскэ опять смог их любить, опять смог гордиться тем, что на его рукавах узор с гравюр о сорока семи ронинах. Он давно уже написал для себя предсмертный стих, и сейчас сложил его и спрятал на груди, так, чтобы легко было найти на мертвом теле. Синсэнгуми выступили в сторону дворца, влетели в тыл мятежникам, успевшим прорваться в Запретный Город, и как-то так случилось, что Хидзиката в суматохе разрубил паланкин с каким-то вельможей, перегородившим узкий проход со своими носильщиками, и не позволявшим подкреплению пройти к сацумцам. Или верней будет сказать — Хидзиката разрубил вельможу вместе с паланкином. Носильщики тут же убрались с телом хозяина, Синсэнгуми с людьми Сайго зажали мятежников в клещи и зарубили всех, кого не застрелили раньше. После чего Хидзиката с отрядом долго томился в ожидании на позиции у моста, куда приказал отойти опекун сёгуна господин Хитоцубаси — от греха подальше. Кэйноскэ готов был рыдать от разочарования — а тут еще Окита приволок целую кадушку вонючих суси из маринованного карася-фуна. Хидзиката отказался, а прочие жрали, потому что проголодались. Вонь стояла на всю округу, и Кэйноскэ не знал, чего ему хочется сильней — плакать или блевать.
После ночи, прошедшей в бесплодном ожидании, Хидзикате наконец приказали вернуться в казармы и руководить оттуда тушением пожаров, а на его место заступил Кондо со свежим отрядом. Всем было понятно, что фукутё вот-вот придется ответить за убийство вельможи, и бойцы старались не попадаться ему на глаза. Лишь Кэйноскэ находился при нем неотлучно, всем сердцем желая, чтобы Хидзиката заметил и оценил искренность его чувств. Он уже решил умереть вместе с фукутё, если из дворца поступит приказ покончить с собой, и хотел, чтобы Хидзиката прочел эту решимость на его лице — но Хидзиката ему в лицо не смотрел, а приказы его оставались по-прежнему сухими и односложными: чай, трубку, бумагу.
Листок с предсмертным стихотворением провонял под доспехами потом, тушь расплылась до полной неразборчивости. Юноша изорвал его и выбросил в отхожее место.
Столица горела два дня, и за это время Синсэнгуми потеряли убитыми и дезертирами больше человек, чем в бою. Да и сколько там было этого боя… Так, смех один. Патрули гонялись за беглыми мятежниками, десятки по очереди занимались тушением пожаров, — словом, вместо славной битвы была грязная работа, и это приводило Кэйноскэ в отчаяние.
Наконец все успокоилось, Кэйноскэ перестали гонять с поручениями между домом Яги, казармами и монастырем Ниси-Хонгандзи, из замка Нидзё прислали денежную награду, которую частью отложили в казну, а частью распределили между отличившимися. В список отличившихся попал и Миура — стычку у дворца, в которой он и меча-то не обнажил, засчитали как участие в боевых действиях. Кэйноскэ хотел отказаться, но награду ему вручил сам Хидзиката, и он не смог вернуть сверток.
— Вечером, — тихо сказал Хидзиката, вручив награду, — ребята пойдут в Янаги-я, отмечать победу. Отправляйся с ними, отдохни. Это приказ.
Кэйноскэ почувствовал, как лицо заливает жар. Янаги-я — агэя[63] недалеко от квартала Симабара — излюбленное место кутежей офицеров-ополченцев. Дорогое заведение, просторный дом, где в нижних этажах комнаты для трапезы и танцев, а в верхних — гостевые покои, где можно уединиться с девицей или… или не с девицей. В сердце на миг затеплилась надежда: а вдруг…? Вдруг в Янаги-я придет и сам фукутё, и тогда, может быть…?
Склонившись пониже, чтобы Хидзиката не видел предательского румянца, юноша спрятал награду на груди.
* * *— Ты шутишь, что ли? — Сайто фыркнул.
— Я угощаю, — смиренно опустил глаза Ямадзаки.
— Ты? — в отряде всем было хорошо известно, что глава шпионов скуповат, веселиться предпочитает на дармовщинку, и даже в складчине участвует только если отвертеться совсем уж никак нельзя. И он-то угощает? И не где-нибудь, а в Янаги-я?
— Ну, не я, а господин фукутё, — тихо признался Ямадзаки. — Но об этом — никому.
Он вздохнул и добавил:
— Ты сам виноват. Зачем сказал Хидзикате, что мальчишка к нему неровно дышит?
— А что, не надо было? — удивился Сайто.
— Не надо, — убежденно сказал Ямадзаки. — Хидзиката теперь места себе не находит, все придумывает что-то, лишь бы с ним наедине не оставаться.
Сайто засмеялся.
— Только не говори, что он боится за свой зад.
— Он не хочет, чтоб разговоры пошли. Ему это без надобности. — Ямадзаки поерзал. — И зачем только люди этим занимаются, я не понимаю!
— Да по-разному, — пожал плечами Сайто. — Купцы, например, если по торговым делам надолго в другой город едут, а на девок или временную жену тратиться жаль — берут молодого слугу. Жена ревновать не станет, забеременеть парень не может, и в деле подспорье, и в постели тепло. Или где женщин просто нет — монахи, к примеру, солдаты на гарнизонной службе… в тюрьме опять же… — Сайто поймал себя на том, что сжимает кулак и расслабил руку, Ямадзаки не заметил. — Есть и такие, кто просто ненавидит женщин. Сдается мне, наш Миура из этих, и вся затея фукутё — пустая трата времени.
Ямадзаки раскрыл глаза шире винных чашечек.
— Женщин? За что?
Сайто пожал плечами.
— Была бы ненависть, а чем ее оправдать — всегда сыщется при желании. И слабые-де они, и трусливые, и лживые, и глупые, и местечко у них рыбой воняет…
— А задницы что, сандалом пахнут? — изумился Ямадзаки. Сайто покачал головой. Ямадзаки не понимал. Да и сам он понимал с трудом, хотя и слышал все эти резоны о низости и лживости женщин, так сказать, из первых уст. «Подросток без старшего любовника — все равно что женщина без мужа… Отдавать свою жизнь во имя другого человека — вот основной принцип мужеложства». Но конечном счете все свелось к тому, что ты — сын простого асигару, а он — хатамото, поэтому задницу подставляешь именно ты. В случае чего ведь можно попросту пустить слух, что тебя уже имели, и тебе останется только убить себя от позора.
