Пьер Курти - Империя (Под развалинами Помпеи)
Сюда он любил удаляться от шума многолюдного города-, от ненавистного ему придворного притворства, здесь он искал тишины и мира, когда уставал от светской жизни, полной стеснительных для него церемоний. Здесь он отдавался поэтическим вдохновениям и находил удовольствие в занятиях сельским хозяйством, подавая земледельцам советы относительно посева и жатвы, устройства канав и своевременной поливки растений, часто собственноручно сажая и пересаживая цветы, фруктовые и прочие деревья. Когда впоследствии, живя в дикой Скифии, среди чуждого ему народа, говорившего на непонятном для него языке и смотревшего на него как на обыкновенного преступника, он оплакивал прошлые дни, вспоминая родную виллу в Сульмоне, место которой указывают еще теперь кучи развалин,[57] и жаловался на то, что у него не было даже плуга, который мог бы служить ему утехой в его несчастье и уединении, то такие жалобы были искренними в устах нашего поэта. Послушаем его самого:
Не улететь, как сердце б ни стремилось,
Отсюда мне к потерянным полям,
В отцовский дом, где так привольно жилось,
В тот сад роскошный и красивый,
Что на холме раскинулся сосновом,
Вблизи Фламинии и Клавдии шумливой.
Не знаю, для кого садил я в нем деревья,
Водой источника любя их поливать
(Не вижу я причин, чтоб это тут скрывать);
Но плод деревьев тех, что собственной рукой
Я насадил, не мне, несчастному, срывать
Неумолимою назначено судьбой.[58]
Так вспоминал бедный поэт свои Orti piniferi, где находил он столько удовольствия и к которым он был сильно привязан.
Посреди этих садов возвышался красивый и комфортабельный дом, куда и были приглашены Овидием жена Луция Эмилия Павла, младшая Юлия, и прочие друзья его.
Пока солнце заходит за горизонт и тени мало-помалу покрывают собой красивый холм, мы успеем, до прихода гостей, осмотреть это прелестное место.
С вышины солариума[59] упомянутого дома открывался великолепный вид на ближние холмы и на большую часть величественного города, тянувшихся от подошвы овидиевских садов. Храмы, обширнейшие дворцы, кажущиеся целыми городами[60] форумы (площади), термы рассеяны по всем кварталам; театр Помпея, портик, воздвигнутый в честь Ливии на месте бывшего дворца Поллиона и многие другие монументальные здания, возвышавшиеся в разных местах из общей массы городских построек, представляли собой удивительную панораму, импонировавшую своей грандиозностью.
У передней стороны дома, глядевшей на полдень, возвышался широкий портик, вокруг которого находились комнаты для домашней прислуги (cellae familiariсае), кладовые и погреба, сараи, где хранились земледельческие орудия и другие принадлежности сельского хозяйства; тут же находился и атриум в древнем стиле. От него шла широкая аллея из конусообразных сосен, служившая местом прогулок, а за ней тянулась дорога, называемая gestatio,[61] по обеим сторонам которой, отделенные от нее шпалерами, находились огороды и фруктовые деревья, предмет стольких забот Овидия, которые, в минуту повествуемых мной событий, покрывались уже цветом. В верхней части вышеупомянутого портика помещался триклиний (triclinium – обеденная комната), из дверей которого видна была небольшая часть ксистуса,[62] покрытого разнообразными цветами. В середине портика находилась дверь, которая вела в нижнее помещение дома, среди которого был небольшой двор, оттененный разного сорта деревцами и кустарниками, и с фонтаном, струившим воду из ноздрей какого-то морского чудовища; на этот дворик выходили cubiculi, спальни или комнаты, назначенные для отдыха, так что спавшие в них убаюкивались журчанием фонтана.
Из галереи (fauces)[63] шедшей вокруг дома, узкие, по обычаю того времени, лестницы вели в верхний этаж, где помещался гинекей, т. е. комнаты жены Овидия, которой в минуту нашего рассказа не было на этой вилле: она оставалась еще в городском доме своего мужа.
В задней части дома, позади триклиния, находилась обширная комната, одна из самых теплых в доме в зимнее время, когда солнечные лучи почти не оставляли ее в течение целого дня. Это было apodyterium, комната, где хранилась одежда, и служившая вместе с тем будуаром; она соединялась с тем отделением дома, где помещалась купальня, balineum. По обе стороны триклиния, т. е. столовой, находились, на восточной стороне, tablinum, в котором помещался богатый шкаф с ящиками для книг и дощечки (pugillares), натертые воском; эти последние служили для письма: на них записывались для памяти счеты, мысли, приходившие на ум в течение дня; их употребляли также в виде любовных записок; в доме Овидия tablinum был кабинетом поэта. На противоположной, т. е. западной стороне столовой находилась эзедра или экседра, зал для разговоров, т. е. гостиная. Это была довольно просторная комната, разрисованная цветами и птицами; с потолка, из углубления, обделанного кедром, спускались две бронзовые лампы (lychni pensiles) на цепочках из того же металла, у стен же стояли широкие кресла в форме кроватей с пуховыми подушками (pulvinares).
Молодой невольник, lampadarius, войдя в эту комнату, зажег фитили висевших ламп, при свете которых можно было еще лучше рассмотреть прелестные рисунки на стенах, богатство деревянной отделки, блестевшей великолепным красным цветом знаменитой эфесской киновари, и, особенно, налюбоваться мозаичной картиной на полу, изображавшей голубков между цветами и зеленью у берега озера, посреди которого плавали лебеди.
Овидий прибыл на виллу раньше своих гостей. Двое или трое слуг, следуя указаниям метрдотеля (tricliniarches), приготовляли уже в столовой все необходимое к ужину; archimagirus, или главный распорядитель в кухне, торопил поваров в их работе; pronus или погребщик, вынес уже из погреба амфоры со старыми винами: фалернским, массикским и мартинским; словом на вилле Овидия все было в движении.
Овидий с заметным волнением ходил из одной комнаты в другую; мысли его были заняты не приготовлениями к ужину, бывшему, в данном случае, одним лишь предлогом к собранию, а совершенно другими предметами; он думал в это время о таинственном появлении невольника Клемента, о низких намерениях Ливии, о печальной участи своей Коринны, об опасности, угрожавшей, как он знал, ему самому; наконец, о сотрапезниках, или вернее, заговорщиках, которых ожидал к себе эту ночь; все эти мысли, путаясь одна за другую, кружили ему голову и волновали его душу.
– Однако, необходимо принять какое-нибудь решение! – воскликнул он, останавливаясь. – Но какое?.. На Августа нельзя полагаться: Ливия овладела им совершенно; она сумела сделаться его Эгерией;[64] возбуждая его на добрые и великие дела, она делает себя и его любимцами народа. Если бы еще жил Меценат, он был бы на нашей стороне; но Валерий Мессала обожает Августа, который отчасти по настоятельным советам Мессалы провозгласил себя отцом отечества; также чужд нам и Квинтилий Вар, мечтающий быть правителем Германии и осаждающий императрицу просьбами об этом…
