Иван Кошкин - Илья Муромец.
— Ну, так им от меня немало доставалось, можно понять...
— Да брось ты, Илья Иванович, — зло рассмеялся Самсон. — Таки доставалось — два забора обрушишь, три руки выставишь. А что ты на Рубеже годами стоял — это так, само собой, что ли?
— А может, и само собой, — Илья не знал, что еще сказать. — Мы же богатыри. Это же не просто так...
— А мне вот надоело, что само собой, — Добрыня отломил кусок шербета. — Я Настасью по полгода не видел, матушка седая — а я все на Рубеже. Сын без меня растет...
— Так что ж ты здесь тогда сидишь, а не дома, с матерью, да женой, да сыном?
— А тебе что до того? — Никитич искоса посмотрел на брата и словно невзначай откинул левую руку к мечу.
— Да вы что! — вскочил Алеша. — Илья Иванович, а ну брось это! Добрыня, Христом Богом прошу! Ну, хочешь — на колени встану? Вы что, братья?
Никто и никогда не мог понять, как могут ладить два таких разных человека, как Добрыня и Алеша, но не было среди богатырей дружбы крепче. Многое прощал младшему старший. Иные думали, что уж после обмана со свадьбой дружбе конец. Тогда Владимир отправил Добрыню переписать Югру да обложить данью. Год не было Змееборца, а как пошел второй, явился в Киев хмурый Попович и привез Владимиру заржавленный шлем Добрыни. Сказал, что нашел кости богатыря где-то далеко у Камня[31], схоронил, а сам поспешил в Киев. У Настасьи тогда первая седина в волосах заблестела, а Офимью Александровну горе выбелило до конца и согнуло уже навсегда. А Попович бил челом Владимиру, чтобы отдал тот вдову любимого брата Добрыни за него, Алешу, потому как никто сильнее его вдову не любит и не защитит. Ильи тогда в Киеве не было, поэтому Владимир, абы потешиться, дал согласие и назначил свадьбу через неделю вопреки обычаям божеским и человеческим. Услышав черные вести, Илья явился все же за день до свадьбы, но ни Владимира, ни Алешу отговорить не смог, мать Никитича лежала больная, а Настасья как обмерла от злой новости, так и не понимала даже, что происходит вокруг, позволяла наряжать себя, словно во сне. Наутро во дворце у Владимира собрался народ, жениха с невестой должны были вести к венцу. Настасья стояла как истукан, ничего не видя вокруг себя, да и Алеша был какой-то смурной, словно не жениться шел, а на похороны. Илья было пытался в последний раз отсоветовать, но тут двери вылетели с косяком, и стало ясно, что боле ничего говорить не придется. Сквозь каменную пыль к жениху шагнул живой и невредимый Добрыня. Одежа на Змееборце истрепалась, доспех был в дырах, но когда дружинники, думавшие было заступить ему дорогу, разлетелись по углам, всем стало ясно, что это не морок и не наваждение, а живой и сердитый русский богатырь. Настасья пронзительно вскрикнула и упала наконец в обморок, Владимир нырнул под стол, а Добрыня подошел к помертвевшему Алеше и тихо спросил:
— Ну? Что скажешь-то, брат?
Долго потом рассказывали в Киеве, как бил средний брат меньшого головой о кирпичат пол, да так, что только осколки кирпичей разлетались. Илья, сунувшийся было разнять, улетел в печь, разломав ее насовсем, и порешил, что тут соваться не с руки. Добрыня же, обозленный до крайности, стучал Алешкиным лбом об пол, обрывая ему кудри, и со страшной, мужской слезой орал:
— Ты для того у меня шлем выпросил? Ты это давно задумал? Ты же мать мою чуть в могилу не свел, гад подколодный! Ты Настасью на смех выставить хотел? Ну скажи, скажи хоть слово, почему мне тебя не убить здесь?
— Я ж... Я ж не так... Я жениться хотел, — прохрипел разбитыми в мясо губами Попович и лег в забытье.
Добрыня с минуту смотрел безумными глазами в окровавленное лицо младшего брата, а потом сплюнул, подхватил Настасью на руки и пошел домой. Илья, выбравшись из-под обломков печи, посмотрел на избитого жениха, валявшегося в луже собственной крови, покачал головой и унес его в гридницу. Три дня и три ночи провалялся Алеша в забытьи. На четвертый день пришел в себя и увидел заплывшими глазами над собой мрачное лицо Муромца.
— Слышать меня можешь? — спросило лицо.
— Сслышшу, — просипел Алеша.
— Ну, так слушай внимательно. Ни лаять, ни учить тебя не буду — тебя уж Никитич поучил. Я о другом печь веду. Ты не у Никитича жену свести вздумал. Ты Заставе в сердце нож вогнал. После Ловчанина дали мы друг другу клятву великую не замышлять друг на друга. Ты эту клятву порушил. От Бога будет ли тебе прощение — то не наше дело. Но если тебя Застава не простит — уходи, куда глаза глядят, боле ты нам не брат. А Застава тебя простит, если Никитич тебя простит. Потому, как встанешь, иди к нему проси прощения. Как ты того добьешься — это твое дело, но без прощения не возвращайся.
Алеша встал только через три недели. Уже октябрьский дождь зарядил над Киевом, когда Попович в одной рубахе пришел к воротам Добрынина терема и встал на колени прямо в грязь. День летел за днем, дождь все лил и лил, а Алеша, не шевелясь, не вставая, стоял в холодной грязи, повесив голову. Люди старались обойти его побыстрее, крестились, бабы и девки плакали украдкой. Богатырь стоял перед воротами братнего дома, ни крошки, ни капли во рту его не было, и глаз он ни на миг не смыкал. На десятый день Алеша как стоял, повалился лицом в липкую грязь, да так и не поднялся. Еще сутки пролежал он в грязи, когда ворота наконец открылись и на улицу ступил Добрыня в домашних портах и рубахе. Посмотрел на брата, махнул рукой и с душераздирающим вздохом взгромоздил тело на плечо. Погрозив кулаком зевакам, Змееборец унес Алешу в Дом. Попович провалялся в горячке до зимы, все это время за ним ходили Настасья и старая Офимья, когда же встал на ноги, никто не поминал ему ни словом. Словно и не было ничего, но с той поры на мужних жен он уже не смотрел.
Теперь Алеша, белый то ли от страха, то ли от гнева, прыгнул между братьями и орал, как в бою:
— Вы что, головой ударились? Ты зачем к мечу тянешься, Добрыня? Кого рубить собрался? Илью? Меня сперва заруби, я перед тобой боле виноват! Клятву забыл? А и ты, Илья, ты чего брата дразнишь?
— Вы что, впрямь драться ладите? — словно очнулся Михайло, и узкие глаза его вдруг раскрылись широко. — Мы же слово давали...
Добрыня медленно убрал руку от ножен и провел по глазам.
— Не знаю, что со мной, словно мара какая. Брат, прости.
— Бог простит, — кивнул Илья. — Ты передо мной ни в чем не виноват. Ты уж подумай еще, Добрынюшка. Я не за князя зову. Хоть и за него тоже. И за него, и за княгиню, и за люд... — он развел руками. — Уж не знаю, как и что сказать. Знаешь, я ведь Никиту видел...
— Где? — вскинулись хором богатыри.
— Он ко мне в поруб приходил. Я ведь тоже, как и вы, обиженный сидел, не хотел на свет идти. Он мне ума вложил. Нельзя сейчас обиду помнить, браты, нельзя. Пойдем на Русь, вас там так встретят, как никого на свете не встречали! Мы же щит, опора, мы не просто вои первые, мы богатыри! Чего ради здесь сидеть, штаны просиживать? За шелка? За яства? За золото? Да кто их вспомнит-то!
