Патрик О'Брайан - Военная фортуна
Вахта сменилась уже давно и на корабле царила тишина. Он скользил под одними марселями, рассекая невысокие пологие волны со скоростью узла в два. На вахте стоял штурман, а он был не из тех, кто мучает матросов упражнениями с кливером и стакселями после дня изнурительной работы по очистке заросших щетиной из водорослей бортов ради ничтожной прибавки в скорости. Освоившись с темнотой, Стивен различил его фигуру рядом с квартирмейстером у штурвала, тускло освещенного фонарем нактоуза. Немного далее, у гакаборта, Джек изучал с мичманами звезды, слышался высокий голос Форшоу, перечисляющего светила Южного Креста. Какие звезды! Молодая луна зашла, и они сияли на бархате неба, подвешенные, доктор готов был поклясться, на различной высоте, а Марс выделялся на их фоне красным пятном. От моря тянуло некоей свежестью, влажные пары казались прохладными даже, и Стивен пошел вперед по середине палубы, где прежде стояли шлюпки и где теперь расположились спящие или по меньшей мере дремлющие матросы, укрывшиеся с головой бушлатами. Лавируя между них доктор дошел до бака, потом осторожно добрался по бушприту до блинда-рея. Тут он развернулся, устроился поудобнее и отдался размеренным движениям корабля, глядя то на призрачный фор-марсель, то поднимая взор до клотика, описывающего между звезд замысловатые кривые, то опуская до водореза, рассекающего с легким белым свечением темное море. Неумолчно повизгивали, как живые, блоки, поскрипывало и потрескивало дерево корпуса, шипела, журчала и струилась вода. Стивен чувствовал страшную усталость, и сам не знал почему, разве что по причине постоянного бессмысленного беспокойства из-за Дианы — она так и стояла перед его мысленным взглядом все эти дни — и событий в Каталонии. Раз за разом отбивали склянки, и вахтенные докладывали «Все в порядке!» с занимаемых ими постов. Возможно, эти монотонно повторяемые восклицания воздействовали на его подсознание, быть может виновата была еще одна из нескольких тысяч причин, но спустя некоторое время разъедающее душу томление превратилось в спокойную, чисто физическую усталость и уютное желание спать. Он пополз назад, переводя дух и цепляясь за снасти. Если Джек или Бонден найдут его сейчас, не миновать ему выволочки, причем серьезной. Кое-как Стивен выбрался и пошел на ют. Джека со звездочетами там уже не было, так что, перемолвившись словечком со штурманом и полюбовавшись кильватерным следом — слабо фосфоресцирующей струей с плескающимся в ней, словно небольшие киты, черными телами шлюпок, доктор спустился в каюту.
К несчастью, мичманы еще не улеглись. Самый бойкий из молодых джентльменов воспитывался у дяди, преподавателя Окфорда, и был инициатором веселых ночей. Эта оказалась одной из них, и через вату затычек до Стивена доносилось:
Капитан был очень зол.
Окунул свой шпринт в фосфор.
И теперь сияет он,
Указуя на Босфор.
Снова и снова исполнялась эта песенка и всякий раз по завершении ее раздавался взрыв смеха. Похоже, с каждым повтором веселье разыгрывалось, и к четырем склянкам мичманы не успевали еще пропеть «был очень зол», как уже захлебывались от хохота.
«Четыре склянки уже, треклятые подло-свины», — проворчал Стивен, еще плотнее запихивая затычки. Пяти склянок он уже не услышал, провалившись в глубокий, бездонный сон. Следующее его впечатление казалось крайним, всеобщим и необъяснимым насилием — Джек тряс его, вытягивая из койки и вопя: «Пожар! Пожар! Корабль горит! Быстро на палубу!».
Ничего не видя из-за дыма, Мэтьюрин схватил дневник и шкатулку с письменными принадлежностями, и последовал за путеводным фонарем Джека через опустевший орлоп-дек к носовому люку. Палуба мерцала, красные отблески окрашивали дым и паруса, время от времени языки пламени вырывались из главного люка. Змеились пожарные рукава, полуголые матросы налегали на помпы. Стивен, в одной сорочке, постоял с минуту, оценивая ситуацию, потом ринулся обратно к каюте, но едкий дым отогнал его, а спустя мгновение целый фонтан искр и огня взметнулся из светового люка. Грот- и крюйс-марсели и их просмоленный такелаж занялись в мгновение ока, горящие ошметки полетели на палубу, устраивая другие очаги. Бухты канатов, высохшие доски — все загоралось с неимоверной скоростью и силой. Вскоре, когда главный пожар охватил брошенный трюм, послышался оглушительный рев.
Матросы побросали помпы и побежали к поручням, глядя на капитана Йорка.
— Вахта правого борта, покинуть корабль! «Леопардовцы», в синий катер!
Все побежали вперед, туда, где были подтянуты к борту шлюпки. Суета была не панической, но достаточно жестокой для Стивена, которого сбили с ног и едва не затоптали. Он почувствовал, что его поднимают и услышал мощный клич Бондена: «Эй, посторонись! Дорогу!». Тут подоспел Баббингтон, ухватил доктора за ноги, и вдвоем они понесли своего подопечного к шлюпке.
— Всем на бак! — закричал Йорк. И через секунду скомандовал. — Вахте левого борта покинуть корабль!
Пламя теперь взметалось еще выше. Началась некоторая неразбериха, люди прыгали в воду, раздавались вопли: «Давайте же, сэр, уходите!». Но в зареве все еще виднелись фигуры Йорка, Уорнера и канонира, которые бегали вдоль палубы, стреляя из пушек, чтобы те не выпалили самовольно от разогрева и не попали нечаянно по шлюпкам. Последние три орудия грохнули залпом, и Йорк, последний человек на корабле, сиганул за борт.
— Отваливай! — скомандовал он, и его гичка ринулась вперед, возглавив процессию, гребцы налегали вовсю.
Через некоторое время матросы перестали грести и стали смотреть на свой корабль. Они смотрели и смотрели, не говоря ни слова. Через полчаса корвет взорвался. Громадная багровая вспышка разорвала небо, затем наступила кромешная тьма и послышался плеск обломков корпуса, мачт и реев, падающих во мраке в пустынное море.
Глава третья
Синий катер имел восемнадцать футов в длину и, приняв на борт тринадцать человек, был чрезмерно переполнен и угрожающе осел. Пассажиры сидели молча и большей части неподвижно, вжимаясь в жалкую тень, которую могли найти. Ее было до обидного мало под высоким тропическим солнцем, но теперь светило быстро катилось к закату, окрашивая западную сторону горизонта. Ощутимое облегчение, поскольку, сияя в зените, солнце было таким палящим, что его стоило назвать невыносимым, если бы им в любом случае не приходилось терпеть. Терпеть приходилось много чего помимо жары и тесноты: страх, голод, жажда, солнечные ожоги — и эти последние на данный момент представляли наибольшую угрозу.
Рубашки бедолаг пошли на создание лоскутного паруса, призванного доставить их через океан к Бразилии, и если лица и руки моряков давно покрылись темным загаром, спины оставались белыми. Те, у кого имелись косицы, распустили их, используя длинные волосы для спасения от солнца, но это была слабая защита от таких лучей, и тела потерпевших крушение вскоре сделались багровыми, кожа шелушилась, а то и вовсе слезала до мяса. Дело в том, что хотя катер был должным образом оснащен веслами, упорами для ног, мачтой и снастями, паруса его послужили предметом незаконных коммерческих операций боцмана на Мысе. Пропажу ловкач прикрыл, поместив в шлюпку тючок из парусины, набитый ветошью. Бушлатов в распоряжении пассажиров катера оказалось всего несколько штук, и их, предварительно смочив, передавали тем, кто сидел с солнечной стороны. Смена мест производилась в соответствии с воображаемыми склянками. Что до страха, то тот не покидал их с того момента, как пришел на место облегчения после непосредственного бегства с горящего корабля. И еще более усилился после того, как шторм, налетевший в ту самую ночь пожара, разделил шлюпки. Это была серия шквалов, поднявших такое волнение, что морякам пришлось усесться на наветренный планширь, плотно прижавшись спинами и преграждая путь волнам, одновременно лихорадочно отчерпывая воду — на всех имелся один черпак и пара шляп. После этого случая страх поулегся до чего-то вроде непреходящей тревоги, умеряемой надеждой — капитан Обри заявил, что знает их местонахождение и берется довести до Сан-Сальвадора в Бразилии. А уж если был человек, способный вытащить из такой заварушки, так это Счастливчик Джек. Впрочем, в последние несколько дней страх возродился: галеты и вода подходили к концу, а ни рыбы, ни черепахи не встречалось на бескрайнем пространстве открытого синего моря. Даже капитану Обри, сидящему на кормовой банке и ведущему катер на вест, не под силу было извлечь дождь из девственно чистого неба или хоть на йоту нарастить кусочек сухаря, лежащего с ним рядом. Под банкой, бережно запечатанный и укрытый, стоял анкерок с последними пинтами пресной воды. На закате он раздаст по третьей части сухаря и по трети чашки воды — доктор дозволяет подмешать к ней немного забортной. И на этом все, анкерок почти опустеет. Можно будет слизывать росу с мачты, планширя и паруса — иногда она выпадает, — но на этом долго не протянешь, как и на урине, которую они поглощали всю последнюю неделю. Со среды Мэтьюрин указывает на птиц, которых, по его словам, нельзя встретить далее чем за несколько сотен миль от земли, и все несколько воспряли духом. Но при таком слабом неустойчивом ветре эти мили могут означать еще неделю, а если вдруг заштилеет, то сил грести у них не осталось. Люди сжевали все кожаные ремни и обувь, и когда кончатся галеты, конец всему. Никто не ныл, но все прекрасно понимали, что осталось недолго. И хотя надежда еще не была утрачена — скорее, утрачена не вполне — тревога тяжким гнетом нависала над шлюпкой.
